Лошади спаги вспугивали прячущуюся в чаще дичь. Эти места могли бы принести охотнику баснословную удачу. Мимо ружья, почти касаясь его, пролетали красные куропатки, фараоновы курочки, голубые и розовые сойки, черные дрозды и большие дрофы. Спаги, безуспешно разыскивающие человеческие следы, не обращали на них внимания.
Приближался вечер, и густые испарения скапливались над землей. Вид тяжелого неподвижного неба будил мысль о доисторической эпохе, когда более теплая и богатая жизненной энергией атмосфера укрывала на первобытной земле предшественников мамонтов и плезиозавров…
Солнце медленно опускалось за таинственную завесу, делаясь тусклым, багровым, увеличиваясь до неестественных размеров — и потом погасло… Ниаор, который вначале с обычной беспечностью следовал за Жаном и Мюллером, заявил, что продолжать разведку неразумно и что они напрасно подвергают себя опасности. Дело в том, что всякое могло случиться, — то, что они видели кругом, внушало страх. Везде были свежие следы льва. Лошади дрожали и останавливались, обнюхивая четкие оттиски пяти когтей на песке.
После небольшого совещания Жан и Мюллер решили вернуться и вскоре уже вихрем летели к крепости с развевающимися за спиной белыми плащами. А вдали слышался грозный, замогильный рев, который мавры сравнивают с громом: голос охотящегося льва. Несмотря на всю свою храбрость, трое несущихся карьером всадников испытывали ужас, удваивающий силы, — тот заразительный страх, который подгоняет обезумевших лошадей. Стебли тростника и ветки, хлеставшие по ногам, казались им стаей львов, гнавшихся за ними по пятам.
Скоро они увидели реку, а за ней французские палатки, солдаты и маленькая арабская крепость Диальде, еще освещенная последними красными отблесками. Они пустили лошадей вплавь и въехали в лагерь.
XIX
Это был грустный вечерний час. Странное оживление начиналось с закатом солнца в этой глухой деревушке. Пастухи загоняли скот; военные точили кинжалы, готовясь к битве, или чистили свои допотопные ружья; женщины готовили кус-кус для армии, доили овец и тощих коров зебу.
Слышался невнятный говор негров, сливающийся с дрожащим блеянием овец и жалобным лаем собак… Фату-гей сидела с ребенком на пороге блокгауза с выражением покорности и мольбы на лице, которое не покидало ее со времени возвращения. Томясь одиночеством, Жан сел рядом с ней и взял на руки ребенка; его сердце смягчилось при виде своей счастливой семьи, он радовался, что в Диальде есть существо, которое его любит.
Рядом с ними гриоты исполняли военные песни. Они пели печально и тихо, фальцетом, под аккомпанемент примитивных инструментов с двумя струнами, натянутыми на змеиную шкуру, — их звук напоминал треск кузнечика. Монотонные мелодии Африки так гармонируют с унынием этой страны и потому имеют свою прелесть.
Сын Жана был очаровательным ребенком, но он был слишком серьезен, и его личико редко освещалось улыбкой. Как дитя своего племени, он был одет в синюю «бубу» и ожерелье, но голова не была выбрита, как этого требует обычай страны; он был белый, и потому мать оставила его кудрявые волосы, и один локон падал ему на лоб, как у спаги. Жан долго просидел у блокгауза, играя с сыном. Последние лучи дня освещали эту удивительную картину: прекрасный спаги, играющий с ангелоподобным ребенком под зловещие звуки негритянской музыки. Фату-гей с обожанием смотрела на обоих, сидя перед ними на земле, как собака у ног своих господ. Казалось, красота Жана, который снова был ласков с ней, приводила ее в экстаз.
Жан остался совершенным ребенком, что так часто случается у людей с ранним физическим развитием, которым к тому же пришлось вести суровую жизнь. Он неловко качал на коленях своего сына и смеялся здоровым молодым смехом. Но сын спаги не смеялся; обвивая руками шею отца, прижимаясь к его груди, мальчик смотрел серьезно.
С наступлением ночи Жан без колебаний устроил обоих в блокгаузе и отдал Фату-гей оставшиеся у него три khaliss — 15 франков…
— Завтра, — сказал он, — купи себе кус-кус и хорошего молока для него…
XX
После этого он пошел в лагерь, чтоб самому лечь и заснуть. К французским палаткам нужно было идти через лагерь союзных бамбарасов. Ночь была светлая и прозрачная, звеневшая стрекотом насекомых; чувствовалось, что миллионы кузнечиков и стрекоз сидят на каждой былинке, в каждой ямке. Порой этот хор разрастался, переходил в резкий оглушительный треск, как будто вся поверхность земли покрывалась бесчисленными колокольчиками и трещотками; и вдруг звуки стихали, точно все кузнечики сговаривались петь тише и умолкали.
Жан шел, углубившись в свои мысли, отдавшись настроению этого навевающего грезы вечера, мечтая и ничего вокруг не замечая, и вдруг оказался в центре большого хоровода, который мерно кружился вокруг него. (Хоровод — любимый танец бамбарасов.)
Все танцоры были высокого роста, в длинных белых мантиях и высоких, тоже белых тюрбанах с черной оторочкой. Хоровод кружился в бледном сумраке ночи медленно и легко, как рой привидений, с тихим шуршанием развевающихся плащей, похожим на шелест крыльев больших птиц… Танцоры, плавно поднимаясь на носках, наклонялись вперед и назад, вытягивая свои длинные руки, причем тысячи складок их кисейных одежд развертывались, как прозрачные крылья. Тихо бил барабан; глухо звучали печальные флейты и белые трубы. Монотонная завораживающая музыка вела танец бамбарасов.
Проходя перед спаги, желая показать, что узнали его, они кивали головами, улыбались и говорили:
— Тжан! Иди в хоровод!..
Жан тоже узнал почти всех под роскошными мантиями: это были негры-стрелки, переодетые в белые плащи и праздничные тюрбаны. Они продолжали мелькать, и он говорил им, улыбаясь: «Добрый вечер, Ниодагаль, Имобе, Фафанду! Демпа-Тако и Самба-Фалль! Добрый вечер, великан Ниаор!»
Ниаор также был там, один из самых высоких и красивых… Но Жан ускорил шаги, чтобы вырваться из этого хоровода белых танцоров, который стягивался, расходился и не выпускал его из своего замкнутого круга… Его потрясла эта ночь, и танец, и неземная музыка…
Все повторяя: «Тжан, иди в хоровод», — они кружились, как привидения, не пуская его, нарочно растягивая движущуюся цепь, чтобы помешать ему выйти.
XXI
Спаги лежал в палатке, и в его голове вертелся рой новых планов.
Без сомнения, прежде всего он поедет повидаться с родителями; ничто не сможет помешать этой поездке. Но потом следует вернуться в Африку, так как здесь у него сын… Он чувствовал, что любит этого ребенка всем сердцем и ни за что в мире не согласится его покинуть…
А в лагере бамбарасов звучали голоса гриотов, которые тянули три ноты священного военного гимна. Это пение, похожее на крики сов, неслось над заснувшими палатками и, как колыбельная песнь, убаюкивало черных воинов; в гимне пелось о том, что они должны быть храбры и не жалеть зарядов, когда наступит день битвы… Чувствовалось, что этот день приближался и Бубакар-Сегу недалеко.
Что будет он делать в Сен-Луи, вернувшись с родины к сыну?.. Не попытать ли счастья в каких-нибудь смелых предприятиях? Быть может, откупщиком реки? Но нет, он чувствовал непреодолимое отвращение ко всем занятиям, кроме военного дела.
Все стихло в деревне Диальде, и лагерь тоже погрузился в молчание. Издали доносилось рычание льва и самый жалобный в мире звук — вой шакалов. Он, словно похоронный звон, звучал над грезами бедного спаги…
Все равно, появление малыша совершенно меняло все планы и обещало в будущем много затруднений…
— Тжан!.. Иди в хоровод!..
Утомленный дневной поездкой, Жан в забытьи продолжал думать о будущем и видел кружащийся хоровод бамбарасов. Медленно, плавно раскачиваясь, они проходили, возвращались и останавливались, замирая, под звуки невнятной, неземной музыки.
— Тжан!.. Иди в хоровод!..
