Лишь теперь Робис заметил копоть над лампой и привернул фитиль.

– Я уже послал Парабеллуму записку в тюрьму, – сказал он.

– А он что?

– Сегодня утром ответа еще не было. Спрошу, может, теперь… – Он встал и подошел к двери: – Лиза!

Лиза вошла и, прислонившись спиной к косяку, вопросительно взглянула на Робиса.

– Есть почта из тюрьмы? – спросил он.

– Только записочка от Грома. Настроение бодрое, всем шлет привет, просит за него не волноваться.

– Значит, от Парабеллума ничего! – нахмурился Атаман. – Что ты на это скажешь, Робис?… Сходи проверь, на месте ли деньги.

– За деньгами пойду в день отплытия «Одина» – ни часом раньше. Я верю Парабеллуму… – строго сказал Робис. – Кроме того, у меня сейчас есть дело и поважнее. – Он вытащил маузер и пересчитал патроны в обойме.

– Лип Тулиан?!

– Да, он! Был момент, когда он сумел меня так обвести вокруг пальца, что я и не знал, на кого думать. Не сердись, но я был вынужден заподозрить даже Дайну. Теперь дело ясное: Парабеллума взяли на вокзале, Дайну – на работе. Пришли бы сюда, если бы знали, где нас искать…

Атаман помолчал, поправляя сбившуюся повязку.

– Ты прав, Робис, это он! Благодаря тебе он не знает адреса «коммуны». Я, я один во всем виноват. Я уговаривал тебя связаться с ним.

– Хватит об этом!… Хуже то, что позавчера я не пристрелил его. Ты прав, иногда я бываю слишком доверчив. Но теперь только чудо может его спасти.

Раздался стук. Через мгновение в комнату влетел Брачка. О том, что он чрезвычайно взволнован, можно было судить по съехавшему набок галстуку – предмету особой заботы его владельца.

– Братишки! – крикнул он каким-то слишком уж бодрым тоном. – Плохи наши дела! Липа Тулиана заграбастали!

Двадцать четыре часа просидел Парабеллум в одиночке, но никак не мог свыкнуться с комфортом рижской тюрьмы. Он с явным удовольствием смотрел на кровать у свежевыбеленной стенки и на электрическую лампочку под белоснежным потолком. Особенно его удивляло, что здесь можно двигаться. От окованной железом двери до окна целых четыре шага. Окно хоть и было с решеткой, но в него виднелся клочок неба. Вначале Парабеллум не догадывался, что, проводя в камеры электричество, тюремное начальство думало не об удобствах заключенных, а о том, чтобы надзиратель в любое время суток мог наблюдать за каждым их движением, а на чистой стене мог сразу заметить всякую попытку устроить тайник или сделать надпись.

Другого одиночество в камере, возможно, и угнетало бы. Но Парабеллум хорошо помнил темный барак на каторге, нары с клопами, узкий вонючий соломенный матрац, на котором, прикованные цепью к грязной, закопченной стене, они спали по двое.

Здесь стены толще, но все-таки они не могут совершенно отрезать человека от внешнего мира: кое-какие звуки прорываются со двора, из коридора. Вот снаружи что-то звякнуло – наверное, поднимают ведро из колодца. Невинный звон колодезной цепи напомнил Парабеллуму темное прошлое каторжных лет.

…Сны каторжников полны кошмаров. В бараке слышен тяжелый храп, хрипение чахоточных, невнятное бормотание. Цепь каторжника не смеет греметь – вокруг барака унылым шагом ходит часовой, чутко вслушиваясь в ночную темень. Да и в самом бараке найдутся людишки, которые могут выдать, лишь бы за это с их срока скостили несколько лет. Однажды при первой попытке к побегу Парабеллума так предали. И кто? Не какой-нибудь вор или профессиональный мошенник, а свой же товарищ, которому он доверился. Каторгу предателю заменили высылкой на Сахалин, а Парабеллума заковали в кандалы, от которых необходимо было освободиться. Остерегаясь предательства, он обернул цепи тряпками, и все же при каждом движении напильника они издавали металлический стон – не слишком громкий, раз никто не просыпается, но самому Парабеллуму он кажется необыкновенно резким. Напильник изготовлен из куска железа и едва царапает твердую сталь. Уже светает. Хорошо, если он пропилил полмиллиметра. И снова изматывающий нервы муравьиный труд, снова вечная боязнь предательства. Проклятая цепь! Металлическая змея ни на миг не умолкает. Он ее ненавидит еще сильнее, чем барона Сиверса – изверга, загнавшего его на каторгу. Барон сумел ловко избавиться от мятежного кузнеца. Искры его кузницы грозили поджечь всю волость. Кто знает, не сам ли Сиверс отправил на тот свет трактирщика, в убийстве которого обвинили кузнеца…

Вечная каторга – большой, огромный долг, расквитаться за него можно лишь кровью, лишь смертью! Кузнец Макс, спокойный и рассудительный малый, всегда почитал террор за нечто неразумное, недостойное человека, но в день суда он поклялся своими кандалами убить барона. Задушить его своими руками каторжника. Ради этого он пилит проклятые кандалы.

Ночь за ночью, миллиметр за миллиметром – все ближе к расплате… Пройдет еще много ночей, но однажды, если только задуманный им побег не раскроют, он вырвется на свободу. Тогда-то уж барон Сиверс может заказать по себе панихиду…

И вот беглец прилип к крыше вагона. Окоченевший на морозном ветру, он уже не в силах пошевелиться, а проклятые колеса всё стучат и стучат без умолку. Он лежит на крыше – нельзя, чтобы его заметили, – на станциях дежурят жандармы, в поезде могут найтись люди, которые за сторублевую награду охотно выдадут беглого каторжника. Проходит ночь, и он знает, что продвинулся вперед всего на несколько сот верст. А проехать надо еще тысячи верст – половину Сибири, всю Россию. Ночь добрая, ночь прячет от преследователей, ночью можно забыться сном. Но после каждой ночи снова настает день, снова стук колес и вечный страх, что тебя обнаружат. Еще много верст, еще много дней, но когда-нибудь, если только его не найдут, если не выдадут, он все-таки доберется до Лиепмуйжи…

Однажды ночью на тихом курляндском полустанке с тормозной площадки товарного вагона неслышно соскочил человек и скрылся на опушке подступавшего к самому полотну леса. Неделей позже батраки нашли у дороги труп барона Сиверса…

Тихое, но настойчивое постукивание вывело Парабеллума из забытья тяжелых воспоминаний. Это не был случайный шум – так же как и во всех тюрьмах, стены служили для сигнализации. Обитатель соседней камеры что-то выстукивал. Бывалый каторжник, Парабеллум достаточно хорошо знал тюремную азбуку Морзе и без труда расшифровал стук. Он нарочно не переставал ходить по камере, чтобы шаги заглушали предательские звуки.

Сообщение было коротким:

«В уборной есть почта».

Обычно в уборную водили три раза в день. Однако Парабеллум решил попытать счастья. И ему повезло – привлеченный стуком в дверь, надзиратель хоть и проворчал: «Здесь тебе не гостиница», однако в коридор выпустил. Шаги гулко отдавались на опоясывавшей весь этаж стальной галерее.

– Живей, живей! – поторопил его надзиратель.

Парабеллуму не надо было много времени, чтобы незаметно достать из укромного места комочек мыла и спрятать его.

Вернувшись в камеру, он не стал торопиться с чтением записки. И правильно сделал – не прошло и минуты, как приоткрылся «волчок», и в крохотном, прорезанном в двери окошке показалось бдительное око надзирателя. Еще раза два тот безуспешно пытался застигнуть Парабеллума врасплох. Лишь спустя полчаса из мыльного комочка была извлечена полоска папиросной бумаги.

Опять эти проклятые деньги! Мало его били и пытали из-за них в тайной полиции! К черту, он никому не откроет того, что Регус с Лихеевым не смогли выжать из него силой! Могучий организм и фанатическая воля Парабеллума перенесли пытки. Надо полагать, что на этот раз шпики пустили в ход еще не все средства и пытали его не в полную силу, опасаясь, как бы Парабеллум не унес в могилу тайну исчезнувших денег.

Парабеллум разжевал и проглотил записочку. Однако уничтожить ее содержание он не мог. Мысль о деньгах не выходила из головы. Временами она становилась такой мучительной и навязчивой, что с губ невольно срывались невнятные слова, вздохи. Парабеллум не находил себе покоя. Ни разу не присев, он до конца дня шагал взад и вперед по камере, перебирая в памяти события последних дней.