- И что он, в последнее время, беснуется, чем разгневал его Андрюша? - недоумевала она, - Что в нем не так, как прежде? - не могла понять Анна Аркадьевна, словно по матерински, нарочно не замечая душещипательных мелочей, так или иначе, прямо или косвенно указывающих на очевидные мужу факты.
Судите сами: вон оно, то самое жидкое мыло с дозатором, так любимое Андрюшей, ужасающе низвергало из чрева в ладонь свои теплые струйки; вон слишком синий цвет новой куртки, застрявший в одном шаге от разительного небесно-голубого; трусы, уж больно короткие для мужественных, доходящих до колен, "семейников". Ну и, конечно же, все эти разговоры в пол тона, уединения в комнате с друзьями, что говорить: множество, великое множество всевозможных мелочей - все, прямо или косвенно указывало, кричало, вопило о гнусной истине. Впрочем, чего же здесь, собственно, такого, невероятно гнусного, спросила бы она, поразмыслив, у раскрывшего ей, доселе спящие очи. Как для любой матери, ее, конечно, больше интересовало счастье собственного чада, а не ублажение личных побуждений, амбиций и жизненных взглядов. Анна Аркадьевна вспомнила сына и улыбнулась не зря прожитым дням. Да, решила, пожалуй, ради счастья детей стоило терпеть седые невзгоды старости и, улыбаясь, забылась младенческим сном.
Андрей Андреевич же, тем временем, произвел, невероятной важности телефонный звонок: короткий, наисерьезнейший разговор резко и басисто, гулко промчался по кабинету; брякнул трубкой и нервно расхаживал из угла в угол, то и дело, подливая, "для ясности ума", в бокал много звездного коньячку. Десятки светлых решений, мерцая, склоняли дело в нужную сторону. На стене несколько раз, высунувшись из домика, проорала кукушка и под мерное туканье часов, проблема, постепенно, словно решалась сама собой, в процессе все более и более неторопливых, и все менее и менее твердых шагов, пока, не расплывшись перед ним в размазанных очертаниях, постепенно не начала растворяться в воздухе вместе с дымом вдруг закуренной, после долгих лет воздержания, сигары. И вот хозяин, развалившись на диване, окутанный нежным маревом, с сигаркой и стаканом в руках, добро уже улыбался кому-то, возможно, безвозвратно ушедшим счастливым дням юности, а спустя какое-то время, уснул.
***
Максим стоял на возвышенности и пристально глядел в развернувшуюся, пред ним, долину, где располагалось вражеское войско. Темная масса шевелилась в нескольких милях от холма, оседланного полководцем. Крепкие загорелые ноги его, обутые в сандалии, словно вросли в землю, красную тунику ветер трепал заодно с черными кудрями, вьющимися из-под лаврового венка. Мрачные думы одолевали Максима, когда на его плечо легла крепкая рука товарища.
- Хватит работать. - произнес твердый голос, - Утро вечера мудренее, пойдем в лагерь, ужин стынет.
Полководец взглянул в понимающие глаза соратника, кивнул, и они, придерживая друг друга под руки, тронулись в сторону лагеря, непринужденно беседуя на ходу на отвлеченные темы. Складывалось впечатление, будто бы, друг, знает все тайны старого вояки и, всегда и во всем поддерживает, помогает ему.
Пара вошла в шатер. Прислужники бросились накрывать стол на двух персон. Разнообразие полевой кухни поражало воображение. Между гор снеди, появились ароматные свечи, наполняющие помещение приятным благовоньем и бутылки с вином. Приятели, неспешно, поглощали ужин. Беседа имела расслабляющий, шутливый характер. У них оставалась всего одна лишь ночь, перед решающей битвой....
Разительно звонкий полуночный телефонный звонок потревожил сладкие сны Максима Максимовича. Он, резкий от недовольства, сорвал трубку и хрипло буркнул позывное "Алло". Не открывая глаз, с кислой миной, неохотно выслушал человека с другого конца провода, вставляя в монолог "ага" и "да" исключительно для вежливости, наконец распрощался, облегченно вздохнул, закутался в одеяло, готовый всецело отдаться в теплые, ласковые объятия сна, но, полежав некоторое время осознал, что, как бы не хотелось того, тот, увы, не вернется. С досадой отшвырнул одеяло, включил ночник, осветив скупую на житейский быт, сугубо холостяцкую обстановку спальни: хладную и унылую, явно обделенную прикосновениями теплых женских рук. Серые стены, исписанные обветшалыми строчками, кое-где отставших газет; одинокая панцирная кровать, в углу, смягченная ватной нежностью спального матраса; табуретка, у изголовья; заменяющая тумбочку несла суровую службу плаца стакану воды и будильнику; долговязый старый ночник, сгорбившись, нависал над ней. У противоположной холостяцкому ложу стены смирно прибывал чуть скривившийся от степенных годов шифоньер во главе и достойные его предметы мебели: стол, заваленный папками, журналами и прочей картонно-бумажной атрибутикой, среди которой, наверняка скрывалась газета с остатками вечерней трапезы; чуть продавленный стул, в столь поздний час интимно сменивший, прероднившийся, за годы верной службы, зад седока на набор его же белья. И крупный циферблат часов, чуть приметно для неискушенного слушателя мерно тикал над столом в тишине завершая убранство комнаты.
- Начало первого. - пробормотал Максим Максимович и громко выругался в адрес звонившего.
В такие досадные минуты он, наученный опытом, исключив взывающие ко сну разнообразные комбинации с нескончаемым переваливанием с боку на бок, давно выбирал для себя несколько странную стратегию: поиск сна в блужданиях по ночным улочкам. И в этот раз он не изменил привычке.
Поздние променады имели собой определенную прелесть. Нет, Максим Максимович не был ярым сторонником ночной тишины, свежего воздуха, шороха листьев, или же других, загадочных, уходящих в прошлое звуков, рождающихся в полутьме спальных районов среднестатистического города. В тишине, в отсутствии дневной суеты, вымершие дома манили его редким светом скрытой жизни, тайно пульсирующей в отдельных закутках городского мира, словно противясь системе, отказавшись мерно посапывать в такт с соседствующими спящими ячейками. Максим Максимович примечал и, аккуратно вел статистику нарушений ночного спокойствия, по возможности, заглядывал в светящиеся окна, опрометчиво не занавешенные хозяевами, и, подобно художнику, с волнением впечатлил в памяти, во многих трепетных тонкостях, чрезвычайно интересные картины бытия; дабы потом, в сухой и жалкой формальности, стенографировать в собственный отдел, в форме анонимных доносов факты несоответствия форм серой повседневности.
Его странное хобби, разминувшись со временем, кроме морального удовлетворения старого служаки, приносило людям, порой, лишь мелкие пакости, впрочем, иногда и пользу, изредка обнаруживая правонарушения и даже обличая настоящих преступников. А были, когда-то в далекой молодости, на заре его службы, славные времена преследований и азартных гонений. Пристальной слежки и облавы всякого рода личностей, не вписавшихся в установленные свыше нормы и правила - леденящий душу период, когда одно бездумно брошенное слово могло менять человеческие судьбы. В те далекие, юные годы, Максим Максимович, моложавым еще сотрудником "в штатском", великолепно играя роль, блуждал выискивая, темными ночками, вынюхивал, с живым пристрастием заглядывал в интимную жизнь людей, заводил знакомства с интересными мужчинами, входил в доверие, прекрасно проводил время и выуживал из собеседников, флиртуя приманками, всякого рода ересь, пророчащую непременное сожжение в кострах всесильного закона. А утром, бывало, после подобных вылазок, не выспавшийся, хмурый и даже как будто брутальный, прибывая в состоянии болезненной сонливости, занимался уже кабинетной деятельностью. Благо, его положение позволяло распоряжаться, капризничать, буйствовать и даже, при возможности, мстить: с остервенением, жестко и беспощадно штамповал дела и успешно продвигался по службе. И вот, уже ленно восседал в заслуженном мягком кресле, в отдельной комнате высокого учреждения, все такой же суровый в буднях, а за окнами стояла оттепель и страна не испытывала нужды в особо жестких и излишне безжалостных деятелях. Годы прошли, сменились времена и взгляды; мир, вроде как, немного поумнел, повзрослел, а стареющего пенсионера Максима Максимовича, преследовала уже тягостно и беспощадно самая, что ни наесть банальная бессонница и он, порою, не без ностальгии вспоминая молодость, все чаще и чаще, но, все более бесполезно и бездарно одиноко прогуливался по ночам.
