Наступил назначенный маленькой принцессой день освобождения певчих птиц. В церемонии участвовало пять человек. Оставив карету королевы у тропинки, ведущей к Фатауа, мы углубились в лес.

Мы с Рарагю держали за руки маленькую Помаре, а за нами две служанки несли на палке клетку с птицами. В прелестном уголке леса Фатауа, вдали от человеческого жилища девочка пожелала остановиться. Был вечер; заходящее солнце уже не проникало сквозь густую листву; да и высокие скалы затеняли местность. Лишь слабый голубоватый свет падал на ковер из роскошных папоротников и цветущие лимонные деревья. Если бы не отдаленный шум водопада, здесь было бы абсолютное безмолвие, как везде в Полинезии — стране волшебной, но мрачной и как будто лишенной жизни.

Внучка Помаре сама с важным и серьезным видом открыла птичью клетку, и мы отошли подальше, чтобы их не испугать. Но, кажется, эти пернатые не собирались улетать. Бесхвостая коноплянка, решившаяся первой высунуть носик из дверцы, казалось, пристально изучала местность, а потом впорхнула назад, испуганная торжественной тишиной, и как будто говорила другим: «Нам будет плохо в этой стране. Создатель сотворил ее не для птиц».

Пришлось нам вынимать их из клетки; мы пошли назад, только когда уже вся стая беспокойно прыгала с ветки на ветку. Почти наступила ночь, и нам казалось, что эти бедняжки летели за нами, жалобно щебеча.

Я не могу выразить, какое странное впечатление производила на меня Рарагю, когда говорила по-английски. Сознавая это, она не употребляла английского языка часто, а только тогда, когда была уверена в том, что хотела сказать, и хотела привлечь мое внимание. Голос ее звучал очень нежно и грустно; некоторые слова и фразы она произносила правильно, и мне казалось, что предо мной англичанка, и это каким-то таинственным образом нас сближало.

Она понимала теперь, что я не мог остаться с ней навсегда, что прежнее намерение неисполнимо и кончился этот волшебный сон. Тем не менее я поговаривал о возвращении, но она мне не верила. Я не знал, что она делала в мое отсутствие. У нее не было любовника из европейцев — вот все, что я желал узнать. Она еще сохранила для меня особое очарование, которое не исчезло за время разлуки. Рарагю расточала мне ласки со всей девичьей страстью; но, по мере приближения отъезда, все больше отдалялась от меня: она все так же спокойно улыбалась, но я чувствовал, что сердце ее наполняется горечью, разочарованием, глухим раздражением и всеми необузданными страстями ее первобытной натуры. А я любил ее, видит Бог! Что за ужас — бросить ее погибать!

— О друг мой, — говорил я, — о моя возлюбленная, будь разумна. Бог даст, я возвращусь. Ты тоже веришь в Бога — молись, чтобы мы увидились хоть в будущей жизни.

— Беги из города, — умолял я ее на коленях, — отправляйся со своей подругой, Тиауи, в далекий округ, где нет европейцев, ты так же выйдешь замуж, обзаведешься семейством, как христианские женщины, твои дети будут жить с тобой, и ты будешь счастлива.

В ответ на это у нее всегда появлялась загадочная улыбка, она опускала голову и молчала. Я не предполагал, что после моего отъезда из нее выйдет самая отчаянная и пропащая девушка в Папеэте.

Какое мучение было видеть ее улыбку, полную иронии, которой она отвечала на мои страстные слова. С чем может сравниться это страдание! Любить и чувствовать, что вас больше не слушают, что сердце, которое принадлежало вам, теперь для вас закрыто и что в ней берет верх опасная и мрачная сторона натуры.

А смерть стоит у дверей, ей не терпится отнять у вас это обожаемое существо! Может быть, есть возможность спасти ее… Но надо уезжать, расстаться, у вас уже нет времени! И тогда начинается исступление любви и слез: хочется напоследок насладиться тем, что будет безвозвратно потеряно, и успеть урвать у жизни толику радости.

За два дня до отъезда мы с Рарагю шли рука об руку по дороге в Апире. Было душно, как перед грозой; воздух был насыщен запахом спелых гуав. Природа изнемогала. Золотистые верхушки молодых кокосов выделялись на фоне свинцового неба; хребет Фатауа своими зубчатыми вершинами врезался в облака; базальтовые горы как будто отяжелели и легли страшным грузом на наши мысли и чувства.

Две женщины, по-видимому дожидавшиеся нас у дороги, встали и пошли нам навстречу. Старшая из них, дряхлая, татуированная старуха, держала за руку другую, еще молодую и красивую. Это были Гапото и ее дочь, Таимага.

— Лоти, — смиренно сказала старуха, — прости Таимагу…

Таимага с неизменной улыбкой опустила глаза, как ребенок, которого уличили, но который не сознает своей вины и не чувствует угрызений совести.

— Лоти, — сказала Рарагю по-английски, — прости ее.

Я простил ее и взял ее руку. Невозможно нам, рожденным на другом краю света, понимать и судить столь отличных от нас людей, сердце которых загадочно и дико, но в которых столько прелести, любви и доброты.

Таимага должна была вернуть мне драгоценное парео Руери, которое я, по ее просьбе, отдал ей на хранение. Она его заботливо выстирала, зашила и, со слезами на глазах, вернула мне эту реликвию, которая возвращалась со мной на родину.

Во время моего последнего свидания с Помаре я просил ее присматривать за Рарагю. Старая королева покачала головой. «И все же, Лоти, — сказала она, — что из этого могло выйти?»

— Я возвращусь, — неуверенно сказал я.

— Лоти! Твой брат тоже должен был вернуться. Вы все так говорите, — продолжала она медленно, как будто вспомнив что-то из собственной жизни, — вы все так говорите, когда уезжаете. Но британская земля (te fenua piritania) так далека. Сюда мало кто возвращается.

Вечером мы с Рарагю сидели на веранде нашей хижины. В траве стрекотали кузнечики. Пышные ветви апельсиновых деревьев придавали нашему дому заброшенный вид, нас накрывали их причудливые густые кроны.

— Рарагю, — спросил я, — неужели ты более не веришь в Бога, которому когда-то так горячо молилась?

— Когда человек умер и уже погребен, — медленно ответила Рарагю, — кто может его воскресить?

— Между тем, — продолжал я, — ты веришь, что, возможно, они сейчас рядом, что они там, за деревьями.

— А, да, — сказала она, вздрогнув, — может быть, Тупапагу существуют. После смерти приведение некоторое время бродит по лесу. Но я думаю, что Тупапагу тоже исчезают, со временем теряя человеческий облик, и тогда — конец!

Я никогда не забуду ее свежего, детского голоска, высказывавшего на своем нежном языке такие мрачные мысли…

Наступил последний день. Солнце Океании взошло так же весело, как и всегда. Страдания изменчивого людского рода не имеют ничего общего с вечной красотой природы и не отменяют ее стихийных празднеств.

С самого утра мы были на ногах. Предотъездная суета часто отвлекает расстающихся от печальных мыслей, так было и с нами. Нам надо было упаковать морские трофеи: раковины и редкие звездчатые кораллы, которые в мое отсутствие высохли на траве в саду и теперь напоминали тонкую белоснежную ткань.

Рарагю была необыкновенно деятельна и много работала, что непривычно для таитянок. Я чувствовал, что сердце ее разрывалось оттого, что я уезжаю; она опять становилась самой собой, и у меня появилась надежда. Нам оставалось уложить еще много вещей, над которыми многие бы посмеялись: ветки гуавы из Апире, ветки из нашего сада, кора кокосовых деревьев, в тени которых стояла наша хижина. Увядшие венки, которые Рарагю носила в последние дни, я тоже брал с собой, как и букеты из папоротников и цветов. Рарагю добавила еще рева-рева в ящике из ароматного дерева, и венки из соломы, которые она велела для меня сплести. Все это составляло мой солидный багаж.