Полак не докончил фразы. Он опять надел очки и воззрился на Патеру. Пододвинул пачку сигарет, Патера к ней не притронулся. А тот вскочил, сунул руки в карманы и мелкими шажками забегал по ковру.

Как все это понять? Патера оцепенело уставился на стекло на столе, на маленькую расплывшуюся чернильную кляксу… Противно скрипели ботинки Полака, а за окном дождь — назойливый, непрерывный… Сознание возвращалось как бы волнами. Да, волны плещут о берег, захватывают его каждым своим всплеском; сожми голову руками, пока не лопнула! Как много проносится в мозгу за единую секунду… Власта, маленький Пепа — что-то он сейчас делает? Спит или размахивает ручонками, лепечет что-то… А Андулка, а мама, а товарищи на заводе… Думай о них! Что происходит? Понять, ради бога, понять! Целая гора! На вид безобидная, но вот же — расселась в тот самый миг, когда он доверчиво подошел к ней, камнями завалила сердце…

Вздохнуть!

— Это ложь! — с трудом прохрипел он — ему сдавило горло. Хотел вскочить, пошарил перед собой руками — но был здесь тот, другой, казалось, разросшийся до чудовищных размеров, и ему достаточно было двух слов, чтоб отбросить Патеру обратно на стул.

— Увы, это правда! И нет смысла дискутировать.

— Нет смысла… дискутировать… — машинально повторил Патера.

— Если хочешь, покажу документы. Но мне нужно знать другое!

— Где… где он?

— Кто?

— Этот… где он?

— Этот нам уже не поможет. Удрал за границу тотчас после войны.

Человек на стуле, казалось, разваливался на части. Упершись кулаками о стол, закрыл глаза, из груди его вырывалось какое-то прерывистое сипенье. Долго не шевелился Патера — Полак смотрел на него терпеливо, с искренним сочувствием.

Наконец Патера пришел в себя.

— Что же теперь? Что делать? — спросил он чужим голосом. — Говори, что тебе надо?.. Спросишь, знал ли об этом и я? Может, я такой же гнусный осведомитель, доносчик… предатель? Что? Чего ты добиваешься?..

— Спокойно, товарищ, — перебил его Полак. — Советую держать нервы в руках. И не кричи! Вовсе нежелательно, чтобы это дошло до ушей третьих лиц…

— Не желаю я ни перед кем ничего скрывать… понятно? — Патера стукнул кулаком по столу. — Не желаю! Что мне остается? Оправдаться! Найду его, из-под земли достану, даже если он на тридцать метров зарылся, за шиворот приволоку — говори!

— Да опомнись ты, наконец! — срывающимся голосом прикрикнул Полак — у него, видно, тоже расходились нервы. Он остановился, стал поглаживать отвороты пиджака — чтобы успокоиться. Сел за стол, устало передохнул и заговорил слабым тоном:

— Послушай, не стану я тебе, коммунисту, объяснять, что живем мы не в изолированном мире, не в заповеднике, что вокруг нас враги — теперь, как и раньше… Каждый из нас может поскользнуться, совершить ошибку — важно намерение человека, его отношение к делу… Что я хочу от тебя услышать? Правду! Ты не знал об этом, не знал, что передаешь сообщения мерзавцу… Не знал, что, помимо воли, быть может, привел кого-то на край несчастья, а то и на виселицу… Это не твоя вина, во всяком случае, не моральная вина перед партией — и партия тебе поверит!

— Нет, я так не хочу, — прохрипел Патера, тряхнув головой. — Доказательства! Вот что нужно…

— Их ты не добудешь! Нет их! Твое доказательство — твоя рабочая рука и слово коммуниста, — напористо выговорил Полак, но, увидев, что Патера упрямо качает головой, продолжал: — Вот ты говоришь: секреты от партии. Глупец! Партия об этом знает!

— Неправда! Не может того быть! Кто об этом знает?

— Я! И другие товарищи, не стану называть их, но уверяю: это люди достаточно ответственные и много понимающие. Ты не один, дорогой товарищ. Более того: смотри на это дело сегодняшними глазами. Ты нужен партии, и тебе сейчас представляется возможность дать самое убедительное — и самонужнейшее — доказательство из всех, какие ты можешь дать! Это твоя работа. Самоотверженная…..

Патера схватился за голову — ему казалось, сейчас она расколется, как взрывчатка. Как все это понять? Повернулся помертвевшим лицом к Полаку.

— Хочешь довести меня до безумия?

— Нет! Если только ты сам себя не доведешь. Перед тобой открывается возможность доказать свою невиновность: прими ответственное задание и работай — этим ты докажешь, что и сердцем ты коммунист, а как таковой просто не мог быть предателем. Криком тут ничего не докажешь, как бы ты ни распинал сам себя. И я не хочу, чтоб ты терзал свою душу, в таком состоянии лучше вернуться к твоим заклепкам. Самобичеванием и смятением никому ты не поможешь, ни себе, ни своей семье, а ведь у тебя маленький сын! Докажи, что ты достоин доверия, и веди себя соответственно!

— Да не могу я его принять! Доверия партии! Кому тогда будет ясна правда? Тебе? Между мной и партией должна быть ясность, понятно? Ясность! Иначе — это значит обмануть… такое доверие, и ты… Ты хочешь, чтоб я именно теперь… принял это…

Он выдавливал из себя обрывки фраз, будто выдергивал их из воспаленного мозга, — и не заметил, как Полак нажал кнопку звонка под столешницей. Вскоре зазвонил телефон, Полак снял трубку и стал слушать с серьезным видом, кивая головой. То было испытанное средство прекратить разговор, который зашел в тупик.

— Хорошо, товарищ, сейчас приду! — бросил он в трубку и нетерпеливо посмотрел на ничего не подозревающего Патеру. Потом встал, вышел из-за стола, положил ему на плечо руку, как бы утешая:

— Закончим на этом, товарищ, у меня дела… Тем более что тебе нужно прийти в себя. Хочу только сказать еще: по-человечески я тебя понимаю. Бывают тяжелые моменты в жизни коммуниста… — Он помолчал, глядя в окно на крышу противоположного дома, по которой хлестал дождь. — Но ведь они-то и закаляют, испытывают крепость сердца, теснее связывают человека с партией. Ничего не говори, знаю я, что ты хочешь сказать! Ступай-ка теперь к себе да все обдумай. Разумно, реально, без ребячливости. Ведь что нужно: найти конструктивное ядро и спросить себя: чем могу я быть полезен партии в данный момент и в будущем? Вот что важно, что требует самоотвержения, понимаешь? А я тебе, брат, верю. В подтверждение этого вот моя рука!

Патера отлично видел протянутую руку, но не сделал никакого движения навстречу ей. Протекла минута тягостного ожидания, руку отвели, и Патера поднялся, как деревянная кукла.

Что еще? Все сказано, остается только уйти.

Привычным движением нахлобучил кепку.

— Ладно, как хочешь, — бросил ему вслед Полак. — Я согласен. Приходи, когда переваришь все — не сомневаюсь, ты найдешь единственно правильный выход. Важно одно: молчать. Это, надеюсь, тебе ясно. Все это не предназначено для ушей…

— …рядовых коммунистов, — договорил за него Патера.

Ему так хотелось взорваться — напряжение, нараставшее в нем, требовало разрядки.

— Что ж, почему бы и не сказать прямо? Да, это не предназначено для того, чтоб размазывать по собраниям. Из-за какой-нибудь мелочи все так может запутаться, что и концов не сыщешь, поскольку доказательств не хватает. И принесло бы это много вреда, а ты, как человек и как коммунист, просто утонул бы. И погиб, товарищ! Я, как человек и член партии, запрещаю — слышишь?! — запрещаю тебе губить себя. Никаких глупостей! Рассуждай логично!

— Логично!.. — Патера закрыл лицо ладонями.

— Именно так! Сейчас ты на это не способен, сейчас ты способен только извергнуть из себя хаос, царящий в душе, но запомни одно, пожалуйста: если вздумаешь безответственной, преждевременной, истеричной — скажу прямо — идиотской болтовней нанести вред интересам партии, то не только я, но и решающие инстанции будут вынуждены принять крутые меры. Никакого мученичества! Я сам — несмотря на то, что как человек ты мне симпатичен, несмотря на слабость, какую ты выказал, — не стану колебаться ни секунды. Учти это — и честь труду!

В дверях Патера оглянулся, бросил на Полака недоумевающий взгляд. А тот сидел уже за столом и белым платочком вытирал лицо, как после тяжелой физической борьбы. Тем не менее он ответил Патере слабой, ободряющей улыбкой.