— Ладно, — согласился Бартош. — Скажу вам только вот что: вы кое с чем несогласны, и это я вполне понимаю. Но надо иметь ясность в основном вопросе, каково прошлое и каково будущее, где смерть и где жизнь. Для этого достаточно здравого смысла и непредубежденности. Вы говорите: я ни там, ни здесь. Это вздор, и к тому же опасный. И я…

— Можете доложить об этом где и кому угодно! — вспыхнул Брих и тотчас почувствовал, что сказал глупость. Сердце у него колотилось. Бартош недоуменно посмотрел на него, засмеялся и забарабанил пальцами по столу.

— Вы имеете в виду донос на вас? О господи! Пропаганда небылиц сейчас, правда, развернулась вовсю, но я не думал, что ей поддадитесь и вы, умный человек… Кроме того, я считаю вас порядочным человеком. Не стройте из себя мученика за чужие интересы. По-моему, у вас просто хаос в голове, вы кормитесь какими-то гнилыми идеями. Ни там, ни здесь! Как это назвать, а? Вздор, и только.

— Называйте как хотите, — уже сердито возразил Брих. — Если человек не поглощает безропотно вашу пропаганду, значит, он кормится гнилыми идеями. Любите вы навешивать ярлыки. Бац — и зачислен в реакционеры! Меня вы, наверное, тоже уже классифицировали: редкий экземпляр. Ну, хватит. Я никому не мешаю, политикой больше не интересуюсь, за карьерой не гонюсь, зарабатываю свой хлеб честным трудом… Оставим эти разговоры, чтобы сохранить здоровые отношения по работе. У вас наверняка и без того хватает хлопот. Не стоит увеличивать их из-за одного человека, который, как вы выражаетесь, питается гнилыми идеями. — И он демонстративно уткнулся в бумаги, показывая, что считает этот неприятный и бестолковый разговор законченным. Раз и навсегда!

Бартош нагнулся и снял очки. Его лицо стало вдруг необычно молодым и словно бы обнаженным. Роговая оправа стукнула о стеклянную доску стола. Бартош протер пальцами глаза, взгляд его был серьезен.

— Я хотел откровенного разговора с вами, Брих. Я согласен и допускаю, что в борьбе, которая разгорелась кругом, совершаются ошибки. Кое с кем, возможно, обошлись или еще обойдутся несправедливо. Но не может же это совсем сбить с толку разумного человека. Ведь решаются великие дела. Я понимаю, что вас многое волнует, со многим вы, возможно, не согласны. Но, господи боже, не палить же из пушек по воробьям. Вы безусловно во многом правы, однако ошибаетесь в самом главном. И никакой вы не редкий случай, совсем нет! — Он продолжал тихим голосом, не смущаясь кажущимся безразличием Бриха, и говорил с полной откровенностью, зная, что шаблонные фразы не возымеют действия; ему было ясно, что Брих только делает вид, будто не слушает. — Интеллигенция — это особая проблема… Разумеется, часть ее. Многие образованные и честные люди не понимают, что все происходящее — в их собственных интересах. Социализм не только для рабочих и для членов компартии, он для всех. У нас много беспорядков, да и мы, коммунисты, не всегда действуем правильно, кое-чего мы еще просто не умеем. Мешает и груз прошлого, врожденный консерватизм. До недавнего времени в нашей стране был деятель, претендовавший на роль идейного вождя интеллигенции. Вы знаете, о ком я говорю. Он даже придумал не лишенное элегантности название той болезни, которую прививали себе люди, верившие в его надпартийность; они называли себя внутренней эмиграцией! Но это же вздор! В конце концов он стал изменником и теперь ищет случая облить грязью нашу республику. Что у него на уме, то будет и на языке, вот увидите. Такова логика борьбы. Так вот, этот прожженный деятель тоже клялся, что он не против социализма. Почему бы, мол, и не построить социализм, давайте поговорим об этом, господа. И он разглагольствовал так возвышенно и хитро, что ему удавалось держать в заблуждении многих совсем неглупых людей. Метод у него был неплохой: так называемый объективизм. Своего рода патент на чистый разум. Надпартийная точка зрения! Фальшивый гуманизм и жонглирование понятиями, которые, как вы сказали, имеют вполне определенное содержание: свобода, демократия, социализм. Особенно успешно он занимался «ловлей блох» — извлекал на свет всякие мелкие промахи и недостатки и поднимал крик: «Не таким мы представляли себе социализм, это же террор, надругательство над демократией!» Раздуть, отвести глаза, чтобы люди не увидели правды, не смогли отличить ее от лжи, вот его метод. Заглушить мелкими фактами, пусть подлинными, главную и великую правду и разжигать в интеллигентах кастовое сознание: «Нас, мол, не тронь! Духовная соль народа, интеллигенция, под угрозой коммунистического произвола!» Нашлось немало таких, кто попался на это. Даже честные и порядочные люди…

Счетная машина Бартоша опять защелкала. Оба продолжали работать в напряженной тишине. Брих курил и упорно молчал. У него болела голова, он прижимал кулаки к вискам, но не уходил.

Бартош вдруг снова заговорил, словно побуждаемый новой мыслью.

— А жаль, Брих. Сидим мы тут рядом, а не можем найти общего языка. В конце концов вы поймете сами, после того как крепко ушибетесь. А ушибетесь вы наверняка. От души вам желаю, чтобы это не было смертельное увечье.

Брих взглянул на него, нахмурив брови:

— Каркаете?

— Такой уж я противный ворон.

Уборщица заглянула в дверь и, увидев, что в комнате двое еще работают, сделала недовольное лицо и ушла, грохоча совками и жестяным ведром.

После этого неоконченного разговора отношения между Брихом и Бартошем стали еще более натянутыми. Бриху казалось, что глаза человека, сидящего напротив, следят за каждым его шагом, каждым движением. Но Брих оставался невозмутим, даже когда однажды на столе Бартоша зазвонил телефон и в трубке снова раздался знакомый голос; Брих покосился на Бартоша, тот, безразличный с виду, сидел над бумагами. «Прикидывается! — с немым гневом подумал Брих. — А сам навострил уши. Пускай! Следи, следи, соглядатай, все вы такие!» И положил трубку.

После того вечернего спора они перестали говорить на серьезные темы. Бартош чувствовал, что Брих уклоняется от наводящих вопросов, а спрашивать в упор было бесцельно. Бартош это знал. Держались они друг с другом учтиво, и обоим казалось, что они разговаривают словно бы на расстоянии; Брих упорно придавал такой характер их отношениям, отгородившись стеной безличной вежливости и деловитости. Бартошу оставалось терпеливо наблюдать и выжидать. Это он умел.

К короткой записи о Брихе в блокноте Бартоша прибавилось пять густо исписанных страниц. На них продолжалась безмолвная борьба, спор с этим растерявшимся интеллигентом. Там были вопросы, ответы, возражения. Бартош чувствовал, что Брих побудил его ответить на вопросы, которыми он сам никогда не задавался. И он писал, подыскивая слова, размышлял. Как сказал этот Брих? «Наклеиваете ярлыки — бац, и готово»? Не мне ли это не в бровь, а прямо в глаз? Разве весь этот мой блокнот не сплошное наклеивание ярлыков? Блажь! Нелепое пустое занятие!

Бартош писал, рассуждая о Брихе, но вдруг ясно почувствовал, что не доведет этих записей до конца. Удивительно сложная штука — человек! Вот и Брих… Как понять его? Бартош сам удивился тому, что написал в конце пятой страницы: «И все же этот человек мне симпатичен. Я ему верю. Как же быть? Как помочь ему, пока еще не поздно? И зачем, собственно, ему помогать? Разве нам так уж важен один запутавшийся интеллигент? Есть ли у нас время возиться с ним? Ради чего? Для того, чтобы дать экспортному управлению еще одного сотрудника? Для того, чтобы уговорить Бриха принять назначение? Нет, не только в этом дело, главное — сам человек. Надо ему помочь, если даже он отчаянно упирается. Но как подступиться к нему? Обычные слова не помогут. Бриха надо убедить как-то иначе, вот что. Но как? И сумею ли я это вообще?»

Бартош захлопнул и отодвинул блокнот. Странное дело, что-то нашло на тебя, Бартош, чего ты и сам не понимаешь… Какая-то тоска и сознание беспомощности. Ты всегда считал, что не знаешь сомнений, а теперь вдруг ощутил, что тебе не хватает чего-то важного, что изменит твой прежний, резкий и прямолинейный взгляд на людей. Тебе хочется выбросить все свои блокноты и бежать прочь из затхлой комнатушки, бежать куда?.. Бог весть! Туда, где вокруг тебя будут живые люди.