Брих отошел от окна, холод заставил его двигаться. Бр-р-р! Пора заняться неизбежными бытовыми мелочами. Это не так уж неприятно, ибо вносит известный распорядок в его холостяцкую жизнь. Надо соорудить на примусе яичницу, съесть в один присест мизерный месячный паек и запить его горячим чаем; затопить печку и не забыть об утренней гимнастике. Брих снял с крючка стальные гимнастические пружины и начал упражняться. Раз, два! Гимнастику он ввел в свой обиход с тех времен, когда приходилось ночами просиживать над учебниками и мышцам грозила дряблость. Тогда он растягивал три пружины, сегодня уже пять и повторяет это упражнение почти двадцать раз. Так, хватит! Кровь быстрее циркулирует по всему телу и разгоняет сонливость.

Бреясь, Брих гримасничает перед зеркалом: бритва туповата. Холодное стекло отражает длинное лицо под копной каштановых волос, карие глаза глядят испытующе. «Это глупо, — подумал Брих и показал себе язык. — Взгляни-ка, морщинки у глаз! Стареешь, братец!.. Что за вздор! Что значат морщинки, если человеку еще только через три месяца стукнет тридцать лет! Да и вообще…» Тетка, которая иногда приезжает для генеральной уборки холостяцкой берлоги Бриха, до сих пор называет его «парнишка», хотя и проливала слезы умиления на защите его диплома. Тетка, тетушка, вдова почтаря, такая похожая на отца, каким помнит его Брих на пожелтевшей фотографии! Самая любимая родственница! Надо будет навестить ее и купить по дороге кулек ее любимых мятных конфет, подсластить бедную жизнь пенсионерки.

А теперь хватит, пора приниматься за дело. Недельный отпуск сегодня кончается; надо выжать из него все, что можно.

Печка загудела, Брих уселся за стол над раскрытым учебником английского языка для экономистов. Французский он уже сдал на государственных экзаменах, а осенью возьмется за русский. Работы по горло! Брих не намерен останавливаться на полпути, к языкам у него способности. Он погружается в работу, по обыкновению делая обильные выписки, — память у него зрительно-моторная. Сколько он уже исписал и выбросил вот таких полосок бумаги!

Опять голос по радио! Отвлекает, мешает работать! Брих бросает карандаш на стол и, тщетно стараясь разобрать слова, недовольно встает. Какое мне, собственно, до всего этого дело? Зря я трачу драгоценное время!

Подойдя к окну, он увидел на углу Ондру. В зимнем пальто Ондра осторожно шагает по заснеженному тротуару. Почему же он пешком? Обычно он является в черном БМВ, привлекающем внимание всех жижковских мальчишек, они собираются около черной блестящей машины и молча созерцают ее, засунув руки в карманы и обмениваясь взглядами знатоков.

Ондра вошел, не постучав, внес с собой холод улицы, швырнул мокрую шляпу на вешалку у дверей.

— У-у, тут у тебя холодно, дружище юрист!

Не снимая пальто, он развалился в просиженном кресле — значит, забежал только на минутку, — предложил Бриху дорогую английскую сигарету и закурил сам.

— Ну, как? — осведомился Брих после минутного молчания.

— Как? — чуть усмехнувшись, повторил Раж. — Хорошо ли изволили почивать, уважаемый юрист? В городе все вверх тормашками, а он сидит и зубрит. «Я — что! Меня это не касается», не так ли?

— Ты о чем, что министры подали в отставку?

— Вот именно. Вчера наши ушли из правительства. Я говорил с Зуной и думаю, что решающий момент близок.

Брих махнул рукой.

— Покричат, тем и кончится. Очевидно, возрождаются довоенные политические нравы.

— Погоди, не говори глупостей, — прервал его Раж; было заметно, что он не выспался. — Они готовят какой-то спектакль на Староместской. Видно, решили идти напролом. — Он взял со стола учебник и перелистал его, размышляя о чем-то своем. — Не думаю, чтобы наши были такими баранами и попались на эту удочку, — продолжал Раж вслух. — Мы хозяева положения и действуем обдуманно.

— Ты слышал радио?

— Оно против нас, черт его дери.

Настойчивый детский плач у соседей врезался в утреннюю тишину. Раж встал, поглядел в окно на разгулявшуюся метель и потер руки.

— Изрядный мороз! Эта стужа для нас как по заказу, они там отморозят себе морды. Февраль не время для революций, об этом вы забыли, господа. В цивилизованных странах политика не делается на улице. Они заставят своих людей померзнуть на мостовой, а решится все в конце концов возле батарей центрального отопления. Наш народ не таков, и кучка фанатиков…

— Хочешь чаю?

— Не беспокойся. Пойдем-ка лучше поглядим, что творится. Кстати, мне нужно позвонить Ирене, я сегодня не ночевал дома. Почему ты не показываешься у нас? Мы не виделись с того дня, как ты получил диплом. Только не уверяй, что вечные занятия мешают тебе даже снять телефонную трубку…

«Что ему рассказывать? — подумал Брих и промолчал. — Мне просто не хотелось звонить. Покой для работы — это все, что мне нужно».

Он молча оделся, и они вышли из комнаты. В полутемной передней, общей с соседом Патерой, Брих увидел бледную рожицу трехлетней Анички. Девочка уставилась на него синими глазами и улыбнулась; они были друзьями.

— Папы нету дома, — сказала она тоненьким голоском и, привстав на цыпочки, потянулась к дверной ручке. Брих погладил ее косички, болтавшиеся на худеньких плечиках, помог ей открыть дверь и заглянул к соседям.

Вон он, этот крикун, что по утрам не дает ему спать… На постели лежала женщина, ее угольно-черные волосы разметались по подушке. Она приветливо взглянула на появившегося в дверях соседа. Рядом с ней, в деревянной кроватке под белоснежным одеяльцем, спал младенец. Забавно упрямое выражение его сморщенного личика заставило Бриха улыбнуться. Он вошел в комнату и прикрыл дверь, чтобы не выпускать тепло в переднюю. Здесь было тихо, пахло пеленками и молоком, на комоде прыгала в клетке канарейка, у плиты сутулилась старушка в шерстяном платке. Какая странная! Она жевала беззубыми деснами, крутила пальцами, неподвижная и глуховатая; даже приход чужого человека не вывел ее из этой старческой апатии.

— Не нужно ли вам чего, пани Патерова? — спросил Брих, и ему показалось, что его голос звучит грубо и слишком громко.

Женщина покачала головой. Потом она поманила Бриха к кроватке и со стыдливой, чуть заметной гордостью матери показала ему свое дитя. Маленький Пепик Патера! Брих глядел на него затаив дыхание, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя себя до смешного неуклюжим. Потом отошел и шагнул к двери.

— Ну, я пошел. Растет с каждым днем, а?

На цыпочках он неловко добрался до двери, кивнул и вышел из этого царства тишины.

На открытой галерее, где гулял сквозняк, его сердито ждал Раж. Стужа сразу охватила Бриха. Ледяной ветер невидимой рукой бросал пригоршни снежинок в узкий колодец двора и кружил в диком танце над трубами и шестами сиротливых антенн.

— Хочешь, чтобы я схватил насморк? — укоризненно сказал Раж.

Улица встретила их морозным дыханием. Пронзительно визжали колеса трамваев, Раж и Брих молча шагали рядом. Из пригорода с грохотом промчалась вереница грузовиков, крытых брезентом, под которым теснились и пели кутавшиеся в пальто люди. Грузовики пронеслись так быстро, что Брих даже не успел прочитать написанные на них лозунги и разобрать слова песни. За ним, как буран, пронеслась еще одна колонна автомашин, оставив после себя запах бензина и колею на талом снегу.

— И с периферии вытащили своих людей, лишь бы их было побольше! — проворчал Раж. Резкий ветер унес его слова.

Ближе к центру города на улицах стало людно. Когда приятели проходили под виадуком, над головами у них прогремел утренний поезд, и Брих влюбленно оглянулся на него. Поезда с детства были его слабостью. Еще мальчишкой он, бывало, часами высиживал у железнодорожного тоннеля под Витковом, глядел на этих потных железных коней, с пыхтением мчавшихся наперегонки с ветром. Тра-та-та, тра-та-та!

В десять лет Брих непоколебимо решил стать машинистом, как и отец, которого он никогда в жизни не видел. Ох, эти мальчишеские мечты! Сколько их сменилось! В десять лет машинист, в двенадцать лет — летчик, в четырнадцать сыщик, потом лирический поэт и бог весть что еще. Жизнь принесла иные интересы, и все же, хотя в столе у тебя диплом юриста и уже не жаль утраченных мальчишеских мечтаний, при виде локомотива в тебе пробуждаются давние воспоминания.