— Ну, что ты! — Казда жмется под рукой Мизины и оглядывается с испуганным видом. — Дело-то ведь срочное, баланс надо закончить к пятому…

— Ну, ну, ну! Ничего, не умрут. Да и кто тебе сказал, что мы его не закончим?

Оба склоняются над бумагами и погружаются в тихий мир чисел. Мизина иногда поглядывает на сутулую фигуру своего друга, прислушивается к его сиплому дыханию. Сколько он еще протянет? С непритворной озабоченностью он задал этот вопрос врачу Казды, но тот только пожал плечами: «С астмой можно дожить и до глубокой старости. Но вот сердце у него плохое, склероз».

Казда прокуривает весь кабинет вонючими сигаретами для астматиков, а Мизина изволь весь день дышать этим дымом!

— Ты решительно против того, чтобы немного открыть окно? — говорит он спустя несколько минут, обмахиваясь рукой, словно ему грозит медленное удушье. — Эти твои сигареты отвратно пахнут. Вонь, как в зверинце…

— Я в этом не виноват, — бормочет Казда. — И ты мне уже в тысячный раз напоминаешь об этом, Индржих. Не сам же я выдумал себе эту болезнь!

— В тысячный или не в тысячный, а смердят они по-прежнему, — не без горечи, но тоном самоотречения резюмирует Мизина, разыгрывая очередную сцену дружеской самоотверженности.

Мизину раздражает горькая усмешка, которую вызвали на тонких губах его друга напряженные политические события последних дней. Раздражает его и тупая преданность работе, свойственная Казде: сидит тут, как лягушка в вонючей луже, и апатично наблюдает кипящую вокруг жизнь. Анкеты, которые они нашли на своих столах, не взволновали Казду, он только иногда поглядывал на Мизину глазами, которые усталость окружила резкими кругами, — кажется, что из них только что выпал монокль, — и снова, как крот в землю, с увлечением зарывался в работу.

— Вступишь? — вдруг спросил он, не поднимая глаз.

Мизина стоял, опираясь суставами пальцев на стеклянную доску стола, и, задумавшись, сосредоточенно глядел перед собой. Вопрос Казды вывел его из раздумья. Он пожал плечами.

— Это серьезный шаг. Что ты мне посоветуешь как друг, Карел?

Казда горько усмехнулся и кивнул головой.

— Вступишь!

— Как так вступлю? Откуда ты знаешь?

— Знаю, — сказал Казда удивительно уверенным тоном и после паузы добавил, опять не поднимая головы, словно бы не отваживаясь взглянуть Мизине в глаза: — Ты этого только и ждал.

Непривычны были эти прямые слова. Мизина наклонился вперед и сдержал порывистое дыхание. Так вот он каков, этот пожиратель пилюль!

— Да, — сказал наконец Мизина, и глаза его превратились в щелки. — Вступлю, если ты хочешь знать. Я долго колебался, но ты, именно ты, помог мне решиться. Да, да, и можешь думать что хочешь. Считай, что я гонюсь за карьерой. Подозревай, подозревай! Я давно приглядываюсь ко всему, что творится вокруг. И скажу тебе, что компартия совсем не так плоха, как говорят твои партийные «братья». Я — за простой народ. А в последние дни у меня раскрылись глаза.

Казда упорно молчал, уткнувшись в бумаги и словно не слыша. Это побудило Мизину к прямой атаке.

— А ты мне скажи, зачем ты совался в эту вашу партию? Какой из тебя политик? На собрания не ходишь, только платишь членские взносы. Что тебе надо было у этих «братьев»? Наживешь теперь неприятности под старость лет. Может, даже…

— Не думаю! — встревоженно возразил Казда, дрожащей рукой кладя перо на стол. — Не думаю! Я никого не убил и не обокрал. Работаю честно, так и буду работать, пока не умру. Мне все равно, кто командует, это не мое дело. Меня никто не сможет упрекнуть даже в том, что…

— Поди расскажи им это. Скажут, что ты ради Кашалота…

— Все знают, что больше всех к нему подлизывался ты, что ты…

— Наглая ложь! — Мизина хлопнул кулаком по столу. — Клевета! И ты, мой друг, повторяешь ее… вот уж не ожидал! Этого я дождался от человека, за которого готов отдать последнюю каплю крови, ради которого…

Он не договорил, от волнения комок подкатил к горлу. Отвернувшись к окну, Мизина упорно ждал, пока друг обратится к нему со словами примирения. Но сегодня впервые не дождался. Тогда он после паузы отер платком вспотевший лоб и грустно прошептал:

— Я от всей души, Карел, а ты меня порочишь. Пачкаешь нашу старую дружбу подозрениями и напраслиной. Карьера! Нечего сказать, дождался я упрека от товарища!

— Оставь ты этот разговор, ради бога! — Казда вытащил из кармана пакетик с пилюльками, бумага неприятно зашуршала. — В партии национал-социалистов я был еще до войны и теперь выходить из нее не стану, — защищался он. — Я не из тех, кто меняет убеждения, как перчатки. В политике я не разбираюсь, ходить на собрания у меня нет охоты, да и здоровье не позволяет. Если даже я ошибался, то могу каждому спокойно глядеть в глаза. Казда не вор, он свое дело знает и в бухгалтерии всегда будет нужен. Так-то. У меня слабое здоровье. Для меня главное — покой, я не могу себе позволить волноваться. Мне нужно, чтобы меня не волновала ни политика, ни… никто вообще, понятно?

— Пожалуйста! Я больше не скажу тебе ни словечка, — холодно объявил Мизина и обиженно вскинул голову. — Кстати, начальник ты, а не я. Приказывай, — добавил он свою обычную формулу, и Казда ясно уловил оттенок насмешки в этих словах. Старик вздохнул и ничего не сказал. Приятели, как по команде, склонились над бумагами. Обоим было ясно, что их дружба с сегодняшнего дня надломилась; трещина, которую оба тщательно скрывали, стала шире, ее уже не прикрыть дырявым полотнищем показной заботы.

В тот же день после обеда Мизина понес свою заполненную анкету к Мареде. У дверей он остановился, чтобы успокоиться. Сердце у него взволнованно билось. Он опасался проявить чрезмерную ретивость, это может вызвать подозрения. Послюнив ладонь, он пригладил седые прядки на висках, поправил галстук и золотые очки и трижды постучал в дверь. Дверь сама распахнулась, и из прокуренной комнаты выплыла сморщенная физиономия Штетки. Глазки у него лихорадочно горели. Он кивнул Мизине, и тот, слегка кашлянув, бочком вошел в дверь.

Все прошло хорошо. Мареда безо всяких комментариев принял анкету, положил ее в папку и дал ему понять, что не интересуется восторженной речью, которую тот заготовил на всякий случай. Мизина вернулся в «аквариум», надел пальто и вопреки обыкновению вышел, не прощаясь и хлопнув дверью.

По дороге домой на Винограды он сделал крюк через Ригровы сады. Выпрямившись, он шагал по асфальтированным дорожкам, среди голых деревьев и кустов, и энергично помахивал тростью, которую носил больше для элегантности, чем для других целей, выкидывая на ходу всякие артикулы. Мимо проходили влюбленные парочки. Прижавшись друг к другу, они гуляли, вдыхая сырой предвесенний воздух, и не обращали на Мизину никакого внимания. Ему вспомнилась Иржина. Что-то не нравится ему ее вид, наверное, нечисто дело! Девчонка ходит — тело без души. Не иначе, завела шашни. Надо будет пробрать ее, с досадой решил он. Дрянь этакая…

Отвлекшись от мыслей о дочери, Мизина внимательно продумал свои сегодняшние действия. Он остался доволен ими, хотя в душе его шевелилось смутное беспокойство и им владели сложные ощущения человека, который только что вступил на скользкий путь, изобилующий волчьими ямами. И все-таки этот путь наверняка ведет к желанной цели!

Ну, что же. Решено!

И он энергично взмахнул тростью.

4

Резкие порывы мартовских ветров с новой силой ударили по стенам города.

В одно такое вихревое утро Патера выбежал из дому и поспешил по крутой улочке к трамвайной остановке. Тщательно выбритый, со следами зубной пасты в уголках губ, он сегодня принарядился — надел воскресный костюм, обычную кепку заменил шляпой — шляпы он не любил, но Власта была непреклонна. Мол, что о тебе подумают? Ладно, ничего не поделаешь…

Со стороны Ольшан задребезжала переполненная семерка. Патера втиснулся на площадку и, зажатый телами пассажиров, поехал, покачиваясь при каждом толчке вагона.