В тот вечер они с Эстер услыхали тихий стук в дверь. Павел прижал палец к губам, погасил лампочку и затаил дыхание.
— Павел!..
Позвал отец. Минута показалась им вечностью. Павел слышал, как колотится ее сердце. Он положил на него свою руку: оно испуганно билось под его ладонью. Тот, за дверями, не сдавался. Зашел в свою мастерскую, толкнул дверь. Тщетно. Она была заперта, ключ торчал в замке, ручка свободно ходила вверх-вниз, вверх-вниз, но не поддавалась.
Хлопнули двери. Он ушел, но настроение было испорчено.
Павел поднялся и собрался уходить. Эстер не просила его остаться. Лицо его исказилось. Какое-то мучительное оцепенение овладело им, страх, стыд, застрявшие комом в горле. Он сумрачно погладил ее по волосам и попытался улыбнуться. Эстер кивнула головой и ответила грустной улыбкой. Она все понимала.
Павел, измученный происшедшим, лег спать без ужина, но сон не приходил. Он лежал на спине, руки под головой, не было сил погасить лампочку. Услыхал скрип дверей, но глаз не открыл, притворился спящим. Он знал, кто пришел. Сквозь ресницы, в лучиках света, он видел отца. Тот склонился над ним, морщинистый, усталый. Старые глаза пытались хоть что-нибудь прочесть на лице сына.
— Павел…
Сын крепко зажмурил глаза, стараясь дышать равномерно, как во сне. Его душили слезы. «Я — каменный! Лгу! Лгу тому, кто учил меня говорить правду. Зачем он учил меня этому, если теперь я вынужден лгать?»
— Павел, ты спишь? Ты слышишь, мальчик?
Сухонькая рука портного легко скользнула по волосам сына, погасила свет у изголовья, и портной на цыпочках, чуть слышно вздохнув, возвратился на кухню к своей газете. Здесь на первой странице, под большим портретом в черной рамке, было опубликовано сообщение: «Обергруппенфюрер СС Рейнгард Гейдрих скончался от ран, полученных в результате покушения».
VI
Дни бешено мчались вперед.
Шум мирской суеты долетал сюда издалека. Тяжесть страха и безнадежности, которую Павел носил в себе целый день, исчезала от одного взмаха ее ресниц, движения губ, прикосновения руки. Жизнь его разделилась теперь на две, такие не похожие друг на друга, половины.
Здесь, с Эстер, они проводили чудесные вечера, с глазу на глаз со звездами, дышали дыханием друг друга, счастливые друг другом. А рядом жил старый дом. Они шепотом беседовали, шутили, болтали чепуху, поддразнивали друг друга и тихонько смеялись, ибо радость, согласно самой природе молодости, побеждала все и вся. И тогда им казалось, что все в порядке, что им удалось спастись, что они спрятались за стенами города и теперь находятся в полной безопасности.
Да, в безопасности! Пять шагов туда, пять обратно!
Иногда Павел молчал, у него не было слов, и он говорил с ней просто глазами. «Я и не знал, что на свете существует такое! До того, как я встретил тебя, было одно ожиданье… Только ожиданье. Как глупо! Когда мне было четырнадцать лет, я придумал сентиментальную историю. Будто я, летчик, спас красавицу… Полюбил ее и взял в жены. Я даже имя придумал. Смешно, правда? Она была совсем не такая, как ты. Просто тень, и сейчас я этого даже стыжусь. Сейчас есть ты, ты опираешься о мое плечо, и я слышу запах твоих волос. Чем они пахнут?»
В такие минуты останавливалось время. Они говорили друг с другом без слов, грезили молча. Казалось, они бродят рука об руку по дорогам, совсем не похожим на те, что опутали мир за окном; казалось, все тонет в лучах солнца, и земля, по которой они ступают, не уходит у них из-под ног. Они бегут по лугам, свежий ветер с гор треплет их волосы. Над головой открытое синее небо. Как она смеется! Многоголосое эхо разносит среди гор ее смех. Павел обнимает ее. Валит в высокую траву, ложится рядом, чтобы видеть вблизи живые влажные губы, прикрытые ресницы, из-под которых струится черный свет. Кладет голову к ней на грудь, закрывает глаза. Слышишь, как шумит мир?! Ты здесь, со мной! Он чувствует легкое прикосновение ее ладони. Земля обняла и покачивает их в своих надежных руках. Все затихает вокруг. Они плывут в прозрачной зеленоватой воде. Она — немного впереди. Потом, обернувшись, манит рукой…
«Где я все это видел! — думает Павел. — Откуда знаю это озеро с берегами, поросшими камышом, окруженное пологими лугами, аллею тополей, дорогу, теряющуюся в белой тени березовой рощи? Где этот мир? Как туда попасть?»
Картина изменилась. Они стоят в узком проходе вагона, а пейзаж за окном мелькает — светлый, темный, снова золотой…
— Павел…
Он очнулся. Вокруг — все те же четыре стены.
— Что?..
С минуту она колеблется, подыскивая слова.
— У тебя… была… девушка?
Юноша приподнялся на локтях.
— Как? Имел ли я…
— Да… — Эстер совсем растерялась. — Я об этом…
Павел помолчал, неприятно пораженный вопросом.
Он не ожидал его. Словно холодной водой облила. Он упрямо уставился в потолок. Запинаясь, признался просто и неохотно:
— Нет.
И тут же повернулся к ней:
— Почему ты спрашиваешь?
— Просто так. Я рада.
— Почему?
— Не знаю. Я правда очень рада.
Эстер тихонько засмеялась, подняла голову с его плеча, взяла его лицо в свои ладони и тихонько дотронулась до него губами. Потом забралась под его руку, устраиваясь поудобней, свернулась как котенок. И облегченно вздохнула.
— А ты?
Девушка не расслышала его слов, погруженная в свои мысли. Ее молчание больно отозвалось в его сердце. Он резко двинулся, невольно оттолкнув ее от себя.
— А ты?
Она взглянула удивленно.
— Я? Тоже нет. Ты думал…
— Ничего я не думал!
— Но ты тоже рад, правда?
— Конечно, — признался он и вздохнул.
— А ты об этом думал?
— Не особенно. Меня это не интересовало… Хотя, если по-честному, — да! Я думал об этом.
— И обо мне?
Павел судорожно вздохнул, мучимый стыдом и непонятным страхом.
— И о тебе! Ты сердишься?
— Почему? Ведь я люблю тебя. И хотела бы отдать тебе все, что у меня есть.
— Ты хорошая, — сказал он растроганно.
— Нет. Я этого боюсь…
— Не бойся. Я никогда не обижу тебя… И если…
— Я знаю. Понимаешь, я сначала была обыкновенной девчонкой, нескладным подростком, подруги звали меня Эста. А потом я выросла, и вдруг оказалось, что я не как все — я еврейка. Будто я стала совсем другой. Почему? Мне запретили встречаться с арийцами. Знаешь, Павел, а ведь ты, собственно говоря, тоже ариец.
Она рассмеялась и пальцами забралась в его волосы.
— Не мели чепухи, — заворчал он, стараясь освободиться, хотя на самом деле ему было приятно.
— Нет, буду! Я люблю твои волосы! Мне вдруг все стало казаться смешным. Мне сегодня хочется смеяться. Что было потом? Потом все случилось само собой, я здесь и не виновата, что люблю вас, ариец! Правда… не виновата…
— Не зли меня!
Какая-то новая идея пришла ей в голову.
— Послушай, ты умеешь танцевать?
— Что это вдруг? Умею… кое-как. Ходил на танцы.
— А мне было нельзя. У меня было такое красивое платье, но маме пришлось перешить его. Танцевать меня учил папа.
— Меня танцы не очень занимали. Это для пижонов — взбить кок, расфуфыриться. Перед «Беседой»[46] наши все удирали. И я тоже.
— А я страшно любила танцевать.
— Где же вы танцевали? — спросил он недоверчиво.
— Дома, конечно, в комнате. Опустим затемнение, чтобы нас никто не видел и не слышал. Мама сядет за рояль, начнет играть вальс, а папа учит меня. Раз, два, три, тата-та-тата-та. Он замечательно танцевал, и я быстро научилась. Это так легко. Давай потанцуем?
— С ума сошла! — Он недоуменно раскрыл глаза, но девушка уже тащила его за собой. Он неохотно поднялся, ероша растрепанные волосы и укоризненно качая головой.
— Мне так хочется, Павел, — умоляла она, полная непонятного возбуждения. Щеки ее зарумянились. — Никто не увидит, а я… я буду так счастлива. Хочешь, я что-то покажу тебе! Погоди! Я сейчас приду, а ты попытайся поймать по радио какую-нибудь музыку, ладно?
