— Посвети мне!

Шумавские леса, сырые и хмурые, встретили их негостеприимной величавостью, безлюдность гор поглотила их. А ветер! Свистя, раскачивал он разлапистые кроны сосен, стряхивал в лицо дождевые капли с веток. Ондра, видимо, хорошо здесь ориентировался.

— Теперь должно быть недалеко, — сказал он приглушенно и быстрым шагом двинулся по лесной просеке.

Дорога казалась бесконечной. Не заблудились ли мы? — соображал Брих, оскользаясь на траве. Пальцы озябли; он ловил руками ветви, раздвигаемые Ражем, — распрямляясь, они словно старались хлестнуть его по лицу. Услышал, как тихо выругался Ондра.

Край путаных троп…

После долгих блужданий вышли на вырубку. Дождь прекратился, стало тихо, из разорванных туч выскользнул месяц, осветил ненадолго открывшуюся впереди низинку. То была долина детских сказок; словно расступились призрачные просторы тьмы.

Переходили вброд ручьи, кишевшие форелью, гремящие по отшлифованным голышам; спускаясь в широкую низину, месили ногами чавкающее болото. Выбежали на грязную разъезженную дорогу с глубокими глинистыми колеями, где мерцала дождевая вода, но вскоре предпочли оставить ее и пошли по траве.

Неверный месяц! Обманчивым светом обливал он гребни холмов, и деревья, и заросшие кустами склоны, увеличивая все до неестественных размеров; в мертвенном безмолвии скользил по серебряной кайме вспухших, словно рельефных облаков, отражая в лужах свой побледневший лик. Прояснил на горизонте очертания темных гор, горбившихся над долиной в хмуром молчании.

По их склонам, сквозь дремучие леса вьется пограничная линия. Изумрудное сияние месяца смещало расстояния, и казалось, будто горы эти далеко-далеко. Брих разглядел деревушку у их подножия и толкнул Ондру в бок. Деревня прижалась в тени под темным валом молчаливых гор; вот месяц снова озарил все вокруг, и крыши заблестели серебристым отсветом. Все слилось в единую белую тень, пронизанную мерцающим светом.

— Сейчас туда не пойдем, — проворчал Раж. — А то собаки всю деревню поднимут.

Они наткнулись на горную лачугу с нахлобученной соломенной крышей, взлохмаченной ветрами, вошли через разбухшие двери, ощупывая голые стены лучом карманного фонарика. Никого! Ветер всхлипывал, яростно тряс крышу, внутри остро пахло сеном и плесенью; на земляном полу стояли лужи, но по углам лежало сухое сено, было тепло и тихо, располагало к отдыху. Брих и Раж в изнеможении бросились на сено. Ондра, вглядываясь во тьму, закурил сигарету; Брих молчал. Его охватила тоска, проникла в самое сердце. Граница казалась такой далекой, недосягаемой! А что будет по ту сторону? Брих открыл глаза и в темноте, на ощупь, вытащил портсигар. Сено шуршало при каждом движении.

Остаток ночи прокурили, перебрасываясь редкими фразами; сна не было.

— Тебе не хочется обратно? — шепотом спросил Раж. Щелкнула зажигалка, трепетное пламя выхватило из тьмы его лицо. В вопросе прозвучала легкая насмешка. Брих нехотя проворчал что-то. Опять замолчали, но тишина давила. После долгой паузы Раж проговорил:

— Вот мы и у цели. Позволишь теперь спросить о причине твоего внезапного решения? Это было для меня приятным сюрпризом, братец.

Брих помедлил с ответом; шевельнулся — сено зашуршало.

— Нет смысла об этом говорить. Глупости, быть может, — слова… не больше…

— А может — листовка? — сдерживая смех, допытывался Раж.

Сено перестало шуршать, Ондра совсем близко услышал тихое дыхание.

— Откуда ты знаешь?

— Очень просто, милый мой доктор! Я сам ее посылал. Чистая работа, как вижу. Вон куда тебя занесло… А то наш милый Брих пустился было в единоборство с гидрой, у которой миллион голов. Безумство! Так — удобнее и эффективнее. Изнутри никому уже не свалить этот режим… Только дурак в состоянии начать игру в конспирацию…

Брих нетерпеливо прервал его:

— Так это ты писал?..

— Нет, у меня не такое легкое перо… С автором листовки скоро встретишься. Он пойдет с нами. Тертый калач, он тебе из яловой коровы теленка выдоит! Лазецкого знаешь?

Раж помолчал, затягиваясь ароматной сигаретой, потом спросил:

— Ну, как? Надеюсь, ты не начал снова колебаться?..

— Колебаться поздно, — без всякого выражения ответил Брих.

— Ты прав. У меня тоже нервы разыгрались. Еще дня два-три, по моему подсчету, — и для меня тоже могло оказаться слишком поздно. Земля горела под ногами… Вчера, когда ты стучался, я думал — все пропало, думал, что… впрочем, нет, ничего.

— Что? Какое-нибудь…

— Мошенничество? — Раж коротко хохотнул. — Ох, и наивный ты человек! Перехитрить врага — не мошенничество. Греки не постеснялись пустить в Трою деревянного коня. Разве это был обман? Военная хитрость!

— С каких пор наша республика стала тебе врагом?

— С тех пор, как вылупилась из яйца! Я это всей кожей чувствовал. Коммунистическое предприятие! Национализация, всюду расселись коммунисты… Выборы! А президентом — шут гороховый!^[29] Безвольный человечишка. Болтал о демократии, кокетничал с русскими… пфа! Трус, не умел вовремя показать зубы, повернуть руль в безопасную гавань… В феврале все это только завершилось — я ничуть не удивился. Ладно, к черту все это!

Помолчав, Ондржей снова заговорил:

— Скажу тебе одну вещь, старина. Ты же не заподозришь меня в сентиментальности: я рад, что ты со мной. Порой, как задумаюсь обо всем… Многое мы с тобой пережили, случалось, хватали друг друга за вихры, ругались, но… Ничего не скажешь, я уже теперь многое получил от жизни. Жену и друга. Ты не пожалеешь, со мной ты нигде не пропадешь. Славное ощущение…

Брих закинул руки за голову — слабое тиканье часиков нагоняло сон.

Время неохотно тащилось к утру, день наступал медленно, и только в шестом часу нерешительный рассвет пробился сквозь щели. Издали донеслись крики птиц. Стала видна на земляном полу сломанная, полусгнившая оглобля; в углу акульей пастью щерился старый башмак; сломанные грабли, ржавая банка из-под американских консервов — убогий натюрморт!

Чуть позже послышались детские голоса. Они приближались со стороны раскисшей дороги — деревенские ребятишки бежали в местечко, в школу, разряжая по дороге накопившуюся энергию; маленькие ноги звучно шлепали по грязи. Мальчишки галдели, пронзительно свистели, девочки испуганно визжали. Школьники везде одинаковы. Они брызгались водой из луж и швыряли камешки. А ну, кто выше?!

Случайный камень щелкнул о дверь, и вот уже целый град забарабанил по соломенной крыше, захлюпал в жидкой грязи вокруг лачуги. Искристый, шебечущий смех — потом задумчивая пауза.

— Что там внутри? — спросил тоненький голосок у самой двери.

— Угадай!.. Ступай погляди!

— Вот еще, — возразил юный смельчак. — Мне и неинтересно вовсе.

— А я знаю, что там. Там — крысы!

— Батя говорил — здесь теперь шатаются недобрые люди… Ребята, пошли, уже семь часов!

Детские голоса замерли в торжественной тишине горного утра.

Брих вытянул затекшие за ночь руки и ноги, через щель в двери стал рассматривать окрестности. Утреннее солнышко прорвало сетку тумана, и долина засверкала всей прелестью весеннего дня, заиграла яркой зеленью свежей травы; с левой стороны — шумавская деревушка с соломенными крышами, позади нее радостная долина круто переходит в лесистые склоны, поднимающиеся к отрогам горного хребта. В синем небе взмахивал крыльями одинокий стервятник.

Ондра коротко изложил план. Он сходит в деревню за человеком, который проводит их к условленному месту, а Брих пусть ждет у опушки. Он должен соблюдать величайшую осторожность, чтобы не наткнуться на пограничный патруль, хотя опасность здесь невелика.

Бриху стало легче на душе, когда голову овеял резкий ветер, принесший из леса одурманивающие ароматы. Он оглянулся на ходу и увидел, как Раж задами подбирается к деревне, пригнувшись, словно рысь на охоте. Деревушка просыпалась для дневных трудов, где-то за избами визжала дисковая пила, удары молота отдались от стены леса гулким эхом. Хорошо идти по росистой траве среди зарослей боярышника, так и хочется засвистеть, глубоко вдохнуть прокуренными легкими пронизывающий ветер! Брих спугнул заячью семейку, пригревшуюся в ямке под густым кустом; на опушке леса увидел серну с теленком — они стояли, неподвижные, как изваяние, но Брих споткнулся о камень, и они исчезли в подлеске. Брих подошел к опушке, огляделся. Ничего — только глубокая, сладостная тишина! Она успокаивала напряженные нервы. Из сырого сумрака ельника тянуло терпким запахом смолы, смешанным с нежным ароматом мхов; у ног бормотал тоненький ручеек, обвивший трепетно сверкающей ленточкой замшелые камни и сгнившие комли вывороченных стволов; ручеек спешил по травянистому склону вниз, в долину. Скрипели деревья, вздымая качающиеся лохматые головы, терлись друг о друга в весеннем томлении, колеблемые ветром.