— Послушай-ка, а почему этот Оканья каждое лето приезжает к тебе?

— Ну приезжает, — ответил Маурисио. — А что ты спрашиваешь об этом сейчас?

— Да так, вспомнил. Значит, он тебя уважает?

— Наверно, уважает, — вмешался мужчина в белых туфлях, — раз уж сюда ездит. Для него немало потерять такое воскресенье, когда работы завались, при его-то выводке…

— Он хороший парень, — сказал Маурисио. — По-настоящему хороший.

— Это сразу становится ясно, как послушаешь его.

В разговоре человек себя показывает.

— Видно, хороший человек, несмотря на фамилию, — сказал, улыбаясь, Лусио. — Фамилия у него не ахти.

— Фамилия?

— Ну да — Оканья^[31], как же еще, вам она ничего не говорит, а мне — много.

Маурисио, подняв голову, улыбнулся:

— А, понятно.

Помолчали. Снова заговорил Лусио:

— Дочка твоя рассказала нам, как вы подружились в больнице.

— Мы скрашивали друг другу больничную жизнь, помогали справиться с болезнью.

— Не очень уж страшной.

Снова тишина.

— А вы не ужинаете, Маурисио?

— Немного позже.

— Ради нас не задерживайтесь. Я уже ухожу.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Мы же свои люди, я вам доверяю. Просто мне еще не хочется.

— Ну да, чего вам торопиться: завтра когда хотите, тогда и встанете.

— Я-то знаю, — вмешался Лусио, — что с ним сегодня. Он учуял чечевицу, так же как и я, и знает, что будет на ужин, а это его ничуть не прельщает. Так, что ли, Маурисио?

— Должно быть. Никогда я по этой чечевице не страдал.

— А ведь в некоторых домах это блюдо номер один. Ты, я вижу, разборчивый сеньор.

— Летом это блюдо тяжеловато, — заметил мужчина в белых туфлях.

И вдруг он передернулся.

— Что с вами? — всполошился Маурисио.

Мужчина в белых туфлях с трудом перевел дух:

— От одного упоминания… о еде. Я представил себе чечевицу… Видите? Такая ерунда! Говорил я вам, что слаб на это дело…

Лусио и Маурисио взглянули на него: он был очень бледен.

— Вы уж меня извините, — сказал Лусио, — никак не думал, что доставлю вам такую неприятность…

Тот держал руки возле горла и глубоко дышал. И вдруг его снова схватило, еще сильнее. Он зажал рот и выбежал за дверь. Маурисио пошел за ним. Послышался прерывистый кашель. Потом мужчина в белых туфлях вернулся, вытирая рот наглаженным платком, который не успел даже развернуть. Лусио спросил:

— Вывернуло?

Мужчина в белых туфлях кивнул.

— Ну, значит, избавились от всего дурного.

— Выпейте воды, — сказал Маурисио, возвращаясь на свое место за стойкой.

— Вот видите, какой спектакль я вам устроил на прощанье, — сказал мужчина в белых туфлях. — Такая досада! — Он грустно улыбнулся. — Меня нельзя никуда пускать.

Выпил глоток воды из стакана, который поставил перед ним Маурисио.

— Ну вот еще! Что за глупости! Чем вы виноваты, если на вас несчастные случаи производят такое впечатление?

— Вам лучше?

— Да, Лусио, большое спасибо. Извините меня.

— Будет вам! — сказал Маурисио. — Как будто человек может управлять такими вещами. Забудьте, пожалуйста, об этом.

— Ерунда получилась. Просто смешно. — Он немного помолчал в нерешительности. — Что ж, сеньоры, ввиду достигнутого успеха разрешите откланяться. Не буду вам больше докучать.

Маурисио рассердился:

— Да какая муха вас укусила? Из-за такого пустяка вы хотите уйти! Не валяйте дурака. Надо же, что ему в голову пришло! И думать не смейте!

— Да нет, и поздно уже, — упорствовал мужчина в белых туфлях. — Видно, первый час. — Он потрогал часы, не глядя на них. — До Кослады — кусок порядочный, а луна, того и гляди, зайдет, сейчас полнолуние. Успею ли я добраться до дома? Ведь придется в темноте шагать, по нашей-то дороге.

— Ну ладно, как хотите, — сказал Маурисио. — Раз так, ничего не поделаешь. Главное — не ломать ноги.

— Сколько я должен?

— Шесть сорок.

Мужчина в белых туфлях вытащил из заднего кармана потемневший от времени кожаный бумажник и вручил Маурисио семь песет, добавив при этом:

— Вот что… Если можно, я бы просил никому не рассказывать про эту глупость, ну, что меня вырвало. Мне даже как-то неприятно подумать, что кто-то узнает. Хорошо?

— Знаете что, — сказал Маурисио, — вы меня обижаете такой просьбой. Мне даже странно, что это говорите мне вы. Во-первых, вы не знаете своих друзей. А во-вторых, не знаете моего обычая: в моем доме никого за глаза не обсуждают. Ясно? Тут вы дали маху. Держите шестьдесят. — И протянул ему сдачу.

— Простите, Маурисио, еще раз извините, — сказал мужчина в белых туфлях, принимая мелочь. — Сегодня я что-то все говорю невпопад. Видно, не в ударе. Может, высплюсь и завтра проснусь другим. — Он спрятал бумажник. — Значит, до завтра, спокойной ночи.

— До свидания, — ответил Маурисио. — Вам не в чем извиняться. И пусть луна вам светит до самого дома.

— До завтра, — попрощался Лусио.

Мужчина в белых туфлях мгновение постоял на пороге, глядя, высоко ли луна. Потом обернулся и с серьезной улыбкой сказал:

— Дойду еще при луне. Всего. — Поднял руку и вышел.

— Ну и парень! — сказал Лусио, когда тот ушел. — Клянусь, он мне нравится.

— Человек он что надо, — неторопливо вымолвил Маурисио. — Подумать только, как его огорчило, что он потравил. Я даже удивился.

— Это задело его самолюбие, — сказал Лусио. — А в общем — кто его знает. Может, ему показалось, что для воспитанного человека такое непозволительно. Что-нибудь вроде этого.

— Я знавал и других людей, с которыми бывало точно так же. Если что-нибудь случается, они становятся как больные. Хоть бы этот случай их и не касался.

— И я таких встречал. Это люди впечатлительные, у которых сильные ощущения действуют на какой-нибудь орган, ну, там на печень, на желудок или еще на что-нибудь.

Внезапно появилась Хустина:

— Отец, вы сегодня не собираетесь ужинать? Все остыло. И плита уже совсем погасла, разогреть не на чем.

— Поужинаю, не беспокойся.

— Ну, мы с матерью ложимся спать. Так что управляйтесь сами. — Резко повернувшись к Лусио, она продолжала: — А вы что тут делаете до сих пор?

Голосу она постаралась придать побольше строгости.

— Я ждал, чтоб ты пришла, моя хорошая, и сама меня выставила за дверь.

— Ладно, ладно! Я думаю, что уже хватит! — Она провела ладонью у горла. — Насиделись!

— Так что? Ты меня выставляешь за дверь?

— Я? Боже упаси! Это дело отца. А еще лучше, если вы сами уйдете, как положено.

— Ты здесь главнее отца. Во всяком случае, для меня.

— Конечно, конечно. Отца, я вижу, вы покорили. Он уже не может ни поужинать, ни закрыть кафе, ни пойти спать — ничего. И все ради того, чтобы любоваться вами. Вы что же, думаете, все могут питаться воздухом, как вы, наподобие индийских факиров?

— Клевета, Хустинита, — рассмеялся Лусио. — Я ем, как все, только распределяю еду по-другому.

— То-то вы и стали как пугало! И нечего звать меня Хустинитой, я вдвое тяжелее вас. Ладно, — сменила она тон, — оставайтесь тут вдвоем и делайте, что хотите. Я пошла спать. До завтра, отец.

— Спокойной ночи, Хусти, отдыхай, дочка.

— А мне?

— Вам? — улыбнулась Хустина, сверху вниз глядя на сидящего Лусио. — А вам и «спокойной ночи» не скажу. Вы даже этого не заслуживаете. — И скрылась в коридоре.

Лусио потянулся:

— Что ж, дружище, послушаюсь я твою дочь. Пойду домой. Завтра у меня дела.

— У тебя?

— Удивляешься?

— Ну и ну, еще бы!

— Я не хотел тебе говорить, пока не буду знать наверняка, но, раз уж проговорился, скажу. Так, знаешь, ерунда, случайная работенка, на которую я наткнулся на днях.

— Тогда выкладывай.

— Да просто надо сделать замес-другой, то тут, то там — в окрестных деревнях. Булочки, торты и тому подобное, понимаешь? Есть один человек — кондитер, который ходит с праздника на праздник, он и приглашает меня в помощники. Месяца на полтора, дней по пять в неделю в каждой деревне. Завтра я первый раз встречусь с ним, и если увижу, что он — ничего, решусь. Ну, что скажешь?