— Никто так не думает. Я говорю только, что в Америке все иначе. В Америке…

— Ладно, не распинайся… — прервал его пастух. — Про то, как там в Америке, расскажешь мне, когда вернешься оттуда, хорошо? Если, конечно, когда-нибудь уедешь и тебе повезет и если ты вернешься и, вернувшись, еще застанешь меня в живых. Давай так и договоримся. А сейчас — поменьше сказок. Будет лучше и тебе и мне. Мои мозги и так здорово поджаривает солнце, которое печет голову с утра до вечера, пока я гоняюсь за овцами по этим богом проклятым пустошам.

— Ну и жарься тут всю жизнь, мудрец доморощенный. Так тебе и надо, и хорошо бы, ты еще лопнул, как каштан на углях, тогда перестал бы думать, что умнее всех!

— Я не говорю, что знаю больше того, что знаю на самом деле. Я только не ношусь со всякими глупыми баснями, как те недоумки, которые воображают, что все хорошо в дальних краях и чем дальше от родимых мест, тем легче живется. Работать надо везде, и чтобы кому-нибудь из нас заработать деньжат, надо гнуть спину, и никаких других способов нет, что тут, что в Америке, что на луне, если б можно было туда забраться. Без работы бедняку вроде нас с тобой нигде не прожить. Вот это я знаю твердо. И если некоторые привозят из Америки больше денег, чем увезли с собой, так знай, что они вылезали там из кожи и надрывали кишки точно так же, как это делают в Мадриде или где еще, а сами сбивают с толку людей, задуривают им голову. Жирные куски — не для тех, кто живет своим трудом, ты о них и не мечтай. Вот как, если без брехни. И как бы ни припекало, как бы ни жгло мне загривок в здешних адовых полях, я по-прежнему знаю, что в Америке ничего не потерял и что прожечь меня глубже, чем здесь прожгло, нельзя.

— Ты гляди, как он наскакивает, а? — воскликнул Кока-Склока, поднимая голову от газеты и улыбаясь. — Ай да Амалио, вот это оратор!

— Зануда он высшей марки, — сердито сказал алькарриец. — Хорошо еще, что я его знаю и не собираюсь принимать к сердцу его речи. Как и твои: вам обоим только бы довести меня до белого каления своими шпильками и подкусываниями. Но шалишь: терпения у меня хватит.

— И горе вам, если у вас его не хватит, — сказал дон Марсиаль. — Вон тот, кто там сидит, — и, протянув руку, он указал пальцем на Коку-Склоку, — вот этот. Это — самое вредное насекомое на сто тысяч гектаров вокруг него. С ним надо обходиться без всякой жалости: взять розгу и стегать, да покрепче! Всыпать как следует. И уверяю вас, я — единственный человек, который дружен с этим раздавленным навозным жуком, одетым в человеческое платье, который зовется Марсело Кока, а прозывается Кока-Склока, Слепень, Огрызок и Марсианин, и каких только еще прозвищ ему не надавали за его жизнь…

— Надо же! Достал из нафталина старое тряпье!.. — крикнул Кока-Склока. — Я, обладатель всех этих титулов, позабыл их, а он помнит. Какой ты чудесный друг, Марсиаль! Другого та-ко-го не сыщешь: ты бережно хранишь в памяти все ласкательные имена, которыми награждали твоего маленького обожаемого Кокиту! Подойди ко мне, подойди, я тебя облобызаю!..

— Он еще и смеется! Глядите, как ему весело, как он радуется, хоть и прикован к своему стулу!.. Вот он, глядите!..

Все четверо рассмеялись. Послышалось тихое грустное пение — это алькарриец запел тем особым фальцетом, каким поют в его краях, протяжно и монотонно:

Серая куропатка — красный гребешок.

Серая куропатка — поймать ее не мог…

— Ну, запел жаворонок в поле! — сказал пастух про алькаррийца.

— Сегодня он в ударе, — засмеялся дон Марсиаль. — Поет тихонечко, но с душой.

— Так поют у нас, — ответил алькарриец, скромно потупившись.

Вошел мужчина в перепачканной известкой одежде, поздоровался.

— Привет, Макарио, — отозвался хозяин.

Кока-Склока крикнул:

— Грека, Грека! Откуда ты в такой час? Разве не знаешь, что работать по воскресеньям запрещено?

— Другого выхода нет. Надо пользоваться. Изворачиваться, как можешь. Хватать, где удастся. Нужда заставляет — вот и работаешь.

Он не выговаривал «р», этот звук получался у него картавым, похожим на «г». Кока-Склока его передразнил:

— Это очень дугно, надо делать пегегыв в габоте хотя бы в воскгесенье. Нельзя так терзать себя, не то в один прекрасный день сердце откажет. Тогда — крышка!

— Если уж оно откажет, значит — все, — ответил Макарио. — Тогда спасайся, кто может, то есть настанет их черед, их и жены, перебиваться, изворачиваться и существовать как-нибудь. А пока выдерживаю, для меня ничего другого не остается, только физическая работа.

— Сколько их у вас? — спросил дон Марсиаль.

— Пять, к полдюжине идет.

Кто-то присвистнул.

— Значит, шестой уже в проекте? — спросил шофер.

— Ну да, если ничего не случится, будет шесть.

— Ничего не случится, можете не беспокоиться, — сказал Лусио, улыбаясь.

— Да я и не беспокоюсь. Ничего не случится. Выскочит и этот, как все его братья и сестры. Бог даст, ничего не случится.

Он говорил это, весело ворочая глазами, будто крутил их.

Все рассмеялись. Только мужчина в белых туфлях спросил вполне серьезно:

— Значит, пока что все появлялись на свет? И не было никаких недоразумений?

— Смотря что вы называете недоразумениями. Родиться — родились все, ни один там не остался.

Слова Макарио снова всех рассмешили.

— Доброе семя, ничего не скажешь!

— Разве только во мне дело? Что вы! Она тоже, со своей стороны, старается, как может, она — вроде тех породистых кур, которые выращивают всех, кого высидят, ни один не пропадет.

Дон Марсиаль заметил:

— А хорошо бы еще троих-четверых, правда?

— Это как посмотреть… Кто его знает.

— Чего тут смотреть — конечно, хорошо, — убежденно сказал пастух. — Надо же как-то увеличивать доходы. Пройдет несколько лет, и увидите, какая будет красота: один жалованье принесет, другой, — песеты так и потекут в дом. Для бедняка это самый верный способ бороться с нуждой. Вы правильно делаете, да, правильно, сеньор.

— Это если со мной не случится того, что предсказал Кока, если прежде я сам не загнусь от такого приращения семьи. В этом случае — а такое вполне может быть — боюсь, не придется мне увидеть собственными глазами ту красоту, которую вы только что описали.

Кока-Склока откликнулся со своего стула:

— Ладно, я беру обратно свое предсказание, не расстраивайся. Чтоб дожил ты до ста лет и не оплешивел.

— Ну, столько мне и не надо. За глаза хватит и восьмидесяти. Больше желать — это уже жадность.

Дон Марсиаль повернулся к Коке-Склоке и показал на свои часы:

— Милый мальчик, погляди, который час. Мне, во всяком случае, пора идти, так что, если хочешь, чтоб я тебя отвез…

— Ну подожди немного, в самый интересный момент ты вдруг заторопился. Не вредничай.

— Я не могу дольше задерживаться ни на минуту, меня ждет дон Карлос. Если хочешь, оставайся, но тогда уж добирайся до дома сам.

— Да нет, я поеду с тобой, раз тебе так приспичило. Дай мне хоть допить этот стакан, а? Чтоб не работать рычагами, я на все готов. Жду не дождусь того часа, когда я буду моторизованный и не придется мне больше рассчитывать на свои руки или зависеть от других.

— А что это значит быть моторизованным? — спросил мужчина в белых туфлях.

— Ну, знаете, сейчас ведь придумали мотороллеры и всякие другие штучки, вот и я надумал моторизоваться, чем я хуже других. В том смысле, что я хочу приделать моторчик к моему драндулету и тогда буду носиться метеором, как и полагается в атомный век. Я уже каждый месяц понемножку откладываю, чтоб вы знали. Надо только изучить техническую сторону вопроса, решить, какой моторчик и как его приспособить. Тогда увидите: я буду бегать быстрее вас всех.

— Это ты хорошо придумал; если денег хватит, остальное — ерунда.

— Вот уж будет на что посмотреть: ты носишься туда-сюда по улицам Сан-Фернандо и по окрестностям на своей таратайке: трр-трр-трр… — закричал алькарриец.