— Спокойно! Теперь он не уйдет! — воскликнул Федерико.

— Педро, ты оттуда, я отсюда, внимание. Вот он.

Дрожащий кролик съежился в белый комок под спицами колеса и цветной сеткой велосипеда Луситы.

— Вижу его, вижу. Не двигайтесь, стойте тихо, сейчас я его… — бормотал парень из Аточи.

Наклонился и, осторожно сунув руку под колесо, схватил зверька за спину. Никто не сдвинулся с места. Рука вцепилась в белый пушистый клубок.

— Зараза! — дернулся парень. — Хотел укусить, сукин сын. Я тебе покажу!.. — И он поднял кролика за задние лапы.

Кролик отчаянно дергался. Он был достаточно тяжелый.

— Сейчас мы вам покажем фокус! — засмеялся парень. — Дайте мне шляпу! У кого есть шляпа?

— Бесстыжий!

Это вышла в сад Фаустина.

— Бесстыжие твои глаза! — крикнула она, подойдя к парню. — Дай сюда животное! — И вырвала кролика из его рук.

— Ну, вы полегче…

— Вроде уже большой вырос, или нет? Помешал тебе зверек, тихо сидевший на своем месте? Вот уж бесстыдники!

Шнейдер вышел вслед за Фаустиной и стал в дверях. Она прижала кролика к груди, чувствуя, как напряглись в испуге маленькие мышцы, как стучит сердце перепуганного зверька. Вошла в курятник и выпустила беднягу, тот сразу юркнул в свой домик. Возвращаясь, Фаустина сказала Шнейдеру:

— Представляете, что приходится терпеть? Как вам правятся эти бессовестные? Надо же быть такими подлецами!

Шнейдер покачал головой и обратился к парню из Аточи, который отошел к общему столу:

— Это не есть хорошо. Кролик — тоже божья тварь, зачем заставлять страдать? Для это надо иметь оче-ень черствое сердце, — поднял указательный палец и ткнул себя в грудь.

— Оставьте их, оставьте, что попусту тратить слова. Вы их не исправите. Потерянное время.

Немец пожал плечами и ушел в дом вслед за Фаустиной. За столом засмеялись им в спину.

— Елки-палки, иностранец, вот чудак! Ну и тип!

— Я чуть не расхохотался ему в лицо.

Мигель сказал:

— Знаете, ребята, а ничего хорошего нет в том, что вы сделали.

— Это называется напаскудить, — подхватил Рикардо.

— А нам наплевать, как ты это называешь, — окрысился Федерико. — Держи при себе, и всем будет лучше.

— Нет уж, дудки, при себе держать не буду: я говорю, что это паскудное дело, это нахальство.

— Послушай, как тебя там, — вмешался парень из Аточи, — тебе никто не напаскудил, так ты и не лезь учить других, понял?

— Это на-халь-ство!

Остальные молча смотрели на них. Фернандо засмеялся.

— Страсти немного накалились… — прокомментировал он.

Парень из Аточи поднялся и подошел к Рикардо:

— Слушай-ка, ты, чего тебе надо? Будешь продолжать? Если хочешь нас разозлить, так и скажи, без всяких там подходов.

— Очень мне нужно злить вас или еще кого, но что я думаю, я выскажу, нравится вам это или нет: то, что сделали с кроликом, — это нахальство.

— Ты, я вижу, упрямишься!

— Ну и что?

— Мне это не нравится! Конец пришел!

— Тс-с, потише, парень, — вмешался Самуэль, — не надо так громко, и так все понятно. Без крика.

— Чему конец? — спросил Рикардо.

— Моему терпению!

— Ошибаешься!

Из-за стола послышался веселый голос Сакариаса:

— Эй, постойте-ка! Одну минутку! Дайте мне сказать.

Все обернулись к нему.

— Теперь, как я понимаю, после травли зайца гончими вы хотите устроить для нас состязание по боксу, не так ли? Я, со своей стороны, благодарю вас за это похвальное намерение, но прежде довожу до вашего сведения, что мое величество вполне удовлетворено тем, что оно уже видело, и не стоит трудиться дальше за те же деньги. Так что вас просят сесть на свои места, в другой раз как-нибудь, а на сегодня спорта хватит. Все согласны?

Смех и одобрительный гул.

— Молодец, Сакариас!

— Здорово сказал!

Парень из Аточи снова сел рядом с Лолитой и сказал ей вполголоса, кивая на Рикардо:

— Этот ваш приятель лопух порядочный…

Девушка возмутилась:

— А ты — чушка!

Мели прошептала Сакариасу на ухо:

— Ты великолепен…

Остальные стали просить Мигеля спеть.

Дон Марсиаль вытащил из кармана кремовый кисет и стал угощать табаком присутствующих. Чамарис сказал:

— Мы весь изведем. Еще на раз — и все.

— Табачок на то и существует, чтоб его изводить, — возразил дон Марсиаль, надевая куртку.

— На ночь вы останетесь без табаку. А что будете делать после ужина?

— Тем лучше. Не будет искушения. Чем меньше куришь, тем лучше для горла.

— А я про себя, — вмешался высокий мясник, — так скажу: куда легче мне воздержаться, когда кисет полон, чем когда он пуст.

— Это верно, — поддержал его коллега. — Стоит только остаться без табака, как тебе тут же страшно хочется курить. — И он принялся вертеть самокрутку.

— Вот именно, — сказал Клаудио, — по крайней мере, со мной так и бывает. Когда табачок есть, я кладу кисет на тумбочку и знаю, что могу запустить в него руку, как только мне захочется, и засыпаю спокойно, не покурив. Но стоит лишь оказаться без табака, тут уж совсем другое дело: ворочаюсь, ворочаюсь в постели и в конце концов встаю и начинаю собирать по карманам табачную пыль, только чтоб закурить. Понимаете, какая чушь получается?

— Всем нам, грешным, хочется делать все наоборот, — заметил Чамарис.

— У вас с табаком получается, как было у моей тещи с рисом, — сказал доп Марсиаль. — Всю войну она берегла килограмм риса, не потратила ни зернышка, и все только для того, чтобы не остаться без запаса и при случае сказать родным или знакомым, что рис у нее есть. А потом, когда война кончилась, пришлось его выбросить, потому что он заплесневел. Что вы на это скажете?

— А, вот в том-то и штука: она не горевала, что у нее нет риса. Она знала, что если не сварила из него в воскресенье хорошую паэлью, то единственно потому, что сама не захотела. Иначе говоря, риса она не ела, но ей не пришлось и горевать, что у нее его нет, — пояснил высокий мясник.

Кармело внимательно следил, как обугливается, догорая, спичка. Теперь заговорил Лусио:

— Тут большая разница: одно дело — когда тебя лишают чего-то, другое — когда ты сам отказываешься, зная, что можешь получить это, когда тебе вздумается. Таким вот путем ваша теща всю войну представляла себе, что ест этот свой единственный килограмм риса. Живот она не набивала, но, думая о своем рисе, воображала, что сыта.

— Совершенно верно, — согласился мужчина в белых туфлях. — Не хотеть — это одно, а не мочь — совсем другое.

— Черт побери! — засмеялся алькарриец. — В этом действительно есть какой-то смысл. Хитро придумано — спрятать рис и питаться воздухом, но если уж умирать с голоду, так, по крайней мере, зная, что можно было и поесть.

— А вот насчет желанья и возможности — это у кого как, — вступил в разговор пастух. — Один заимеет сотню песет и тут же их потратит, а другому больше нравится сохранить денежки и думать, что бы он на них мог купить, если б захотел.

Шофер сказал:

— Это верно: кто любит деньгу отложить, а кто — на ветер пустить.

— Вот-вот, — продолжал пастух. — Одним приятно вспомнить, как они деньги прожили, а другим — думать, как они их проживут. И эта сеньора или сеньора та, она только…

— Вот дурак! Какая тебе еще сеньорита? — прервал его алькарриец. — Не слышишь, что ли? Говорят же о теще дона Марсиаля!

— Ну, значит, сеньора, не все ли равно. Так вот, эта сеньора всего-навсего все три года думала о том, что может сделать паэлью, взять как-нибудь в воскресенье этот свой рис и закатить праздник, как на пасху. И вот это самое, не больше и не меньше, к слову сказать и никому не в обиду, сделал бы, оказавшись в такой же беде, и я сам.

Кока-Склока развертывал сложенную в несколько раз газету «АБЦ», которую вытащил из кармана. Перед тем как перевернуть очередную страницу, он слюнявил большой палец. Внезапно подняв голову, он воскликнул:

— А сюда очередь не дошла, Марсиаль? Или ты меня вообще исключил из программы?