«Неужели это возможно?!» — думает граф де Сен-Нон, видя «детей счастья», направляющихся на свою бесплатную работу. «Неужели это возможно?!» — думает он, глядя на фанатов, которые печально заедают печеньем теплое пиво, развалившись на своих матрасах, куда уже наползли муравьи. «Неужели можно так жить?!» — задавал себе вопрос Жан-Лу, когда навещал своего дядю, графа де Сен-Нона.
— Все-таки не следовало бы, — сказал Дирк, спрыгнув на землю со своего наблюдательного поста, — чтобы Дикки попался на все эти глупости. Я много поездил, знаю, что представляют собой эти секты. Тебе талдычат о Будде и младенце Иисусе, а ты, оказывается, завербован в ЦРУ.
Марсьаль, Жан-Пьер и Эльза пили растворимый кофе, усевшись на расстеленном спальном мешке. Они потеснились, дав ему место.
— О, — воскликнул Марсьаль, — ты преувеличиваешь. Я сам был в секте «меньших братьев бедняков», и занимались мы очень милыми штуками, навещали стариков. Это было потрясающе, мы знакомили их друг с другом, играли с ними в карты… Кофе выпьешь?
— Я говорю не о «меньших братьях бедняков», — презрительно возразил Дирк. Он, не поблагодарив, взял три кусочка сахара; Жан-Пьер обратил на это внимание потому, что именно он всегда покупал сахар и печенье, а Эльза снабжала их растворимым кофе. Начиная с Брюсселя они подружились, и Марсьаль обещал, что, едва они вернутся, он сделает ей самую красивую прическу! Взамен Эльза научит их английскому языку. Дирк, снова никого не спросясь, взял две печенины. Охваченный возбуждением, он сидел на корточках, не думая расположиться на спальном мешке.
— Я говорю вам о СЕКТАХ! Они прикидываются простачками, но у них здесь так же, как у Муна и Кришны. Нельзя допустить, чтобы они использовали Дикки!
Эльза горячо его поддержала. Она была до мозга костей нерелигиозным человеком.
— Это затея эксплуататоров! — воскликнула она. — Вот и все! Этот отец Поль просто мошенник в полном блеске! Дирк прав, открыто они себя сектой не называют, но…
— Не делайте из этого драмы! Что такое секта? Это как монахи или монастырь, только она не признана официально, и все тут. Кстати, неужели ты думаешь, что Ватикан никак не связан с ЦРУ? А протестанты со всеми своими банками?
— И это верно, — ответила Эльза. — Одно другому не мешает. Все религии суть предприятия по эксплуатации доверчивости и страха. Торговля индульгенциями…
Группка фанатов, отойдя в сторонку и усевшись под соснами, хором, но вяло пела старый шлягер Дикки. Шесть часов вечера.
— Пора бы идти на просмотр…
— Ах, репетиции! Подумать только, что я три раза их пропустила…
— Бедняжка Мюриэль! Но ты не могла угадать…
— О, я свое наверстаю. В первую же получку закажу пятнадцать дисков, пусть мне придется обходиться без завтрака весь декабрь.
— В деревне есть музыкальный автомат. Знаешь, он стоит в зале их отвратного кафе. Я подумала, что мы должны бы ходить туда по очереди, по разу в день, и запускать его. Там есть «Аннелизе».
— Да? Неплохо. Я, если Дикки поправится через неделю, смогу закончить ему пуловер, который сейчас вяжу.
— Тот самый, в который ты вплетаешь свои волосы? Ведь если он поправится лишь через две недели, ты полысеешь!
— Патриция! Как ты смеешь смеяться над этим?
— Она ревнует. Но скажите, неужели мы сможем увидеть его только через две недели?
Полина незаметно ушла, чтобы побродить чуть поодаль, среди деревьев.
— Я вот завтра пойду обследую немножко этот их замок с привидениями, — бахвалился Дирк, — и им придется показать нам Дикки, хотят они того или нет. Нам тоже кое-что известно.
— И что же тебе известно?
— То, что эти птички с рожами ханжей расклеивали предвыборные плакаты!
— Может, их заставили! Когда поселяешься где-нибудь… Но теперь они больше не нуждаются в этом. Их магазинчики торгуют очень бойко…
— Что за название «Флора»? Почему не «Миндалины»?
— …у них уже восемь, а вскоре…
— Я немножко поболтал с этой девчушкой Розой во время турне, — сказал Марсьаль. — Знаешь, она совсем не дура. Мне хотелось поразузнать, куда мы попадем.
— Я скажу тебе, куда мы попали, даже никого не спрашивая, — в дерьмо!
Полина обернулась. Ни о чем не думая, она вышла на опушку парка. С места, где она оказалась, Полина увидела за вытянутым прудом фасад замка — там отдыхал Дикки — и заходящее солнце. Это было красиво. Все-таки прекрасно, когда любишь природу. Прекрасно и печально.
Часто все красивое навевает грусть. Однако на концертах Дикки ей никогда не было грустно. Но ведь прошло относительно мало концертов между несчастным случаем с Клодом и смертью Дейва. Может, теперь даже концерт Дикки вызовет у нее грусть?
«Это турне действительно приносит несчастье! — говорила Анна-Мари. — Ведь даже твой крестный остался с нами!» Для Анны-Мари все было просто. Полина «связалась» со своим крестным, который «сломался», потому что его бросила жена, и бедняга перебрал немного снотворного; в общем-то, Полина спасла ему жизнь, и он приехал поблагодарить всех, прежде чем вернуться к себе домой, где утешится, — ведь любое горе проходит, «никогда ничего не вернешь», — это известно, и наверняка, (таков был вывод Анны-Мари) «он сделает тебе дорогой подарок».
«Однако он мне не сделал такого подарка…» — подумала Полина с иронией, которой за собой раньше не замечала. Напрасно Клод вернулся, выражал сожаления, его грубость поразила Полину.
Полину потрясло не столько то презрительное уважение, с каким Клод относился к концертам Дикки, сколько его неприкрыто жестокое желание растоптать, глумиться над тем, что она любила, что для нее было самым восхитительным.
Постепенно в ней росло глубокое изумление перед этой жизнью, в которой перемешалось так много темного и страстного, этой озаряемой тусклыми проблесками жизнью, куда ей вскоре придется вступить.
Сегодня она открыла в себе первые признаки этого; потребность в одиночестве, беспричинную грусть, и, слабая, растерянно стоящая на пороге чего-то неведомого, она уже не находила всего, что ее защищало, — бескорыстной доверчивости, с которой она шла навстречу людям и жизни, жестокости, святого непонимания… Полина долго смотрела на золотой закат… «Как это грустно», — снова подумала она. Просто ее покидало детство, а она не догадывалась об этом.
Дикки говорил о презрении. О презрении сегодняшнем и вчерашнем. Неужели оно и есть настоящая жизнь?
Какова была его жизнь, когда Дикки был никто? Те же самые люди, которые презирают его сейчас — пользующийся успехом певец, популярный певец может быть только дураком! — презирали его и раньше. Правда, по-иному. Когда он жил в Монруже, в комнатенке без воды, его заставляли мчаться через весь Париж в надежде получить какую-нибудь роль и выпроваживали, даже не прослушав. «Мне просто хотелось еще раз взглянуть на ваше лицо», — цинично сказал ему один режиссер. Неужто это было «настоящей» жизнью? Он никогда не убеждал себя, что обладает талантом. Честно говоря, он вовсе над этим не задумывался. Но в нем всегда жило убеждение, что он имеет право на некоторое достоинство.
Эти чувства он выражал неуклюже. Пошло. Утверждая, что не желает «никому быть ничем обязанным». Даже с Мари-Лу скрупулезно подсчитывал свои расходы. Никогда не опаздывал. Всегда безупречно выучивал маленькие кусочки своих ролей, крохотные куплеты своих песенок. Ни разу он не попытался заменить товарища, который провалился. И все-таки того минимума уважения, которого он жаждал, ему добиться не удалась. И если бы он не обладал красотой, этим единственным даром, которым наделила его природа, то ему повсюду твердили бы, что у него нет подходящей внешности. Ну а потом что? Триумф. Дело случая. Удача, если можно назвать это удачей. Ибо в нем сидел Дикки-Король. С его вспышками безумия. Он думал, что он его изжил. Ведь Дикки также верил и в то, что имеет право на это безумие.
