Роуз было уже тридцать девять лет, и когда она посмотрела в зеркало, сама убедилась в том, что с ней сделали время, выпивка, романы без любви и собственный эгоизм. Никакое количество денег не вернуло бы ей ее прежний вид — деньги могли купить общество, но не настоящих друзей. Они могли купить материальный комфорт, но не человеческое тепло. Кому будет до нее дело, если на этот дом упадет бомба и убьет ее? Ни один человек на свете не раскроет рта, чтобы сказать о ней что-нибудь хорошее.
По ночам она часто лежала, вспоминая каникулы, которые она, будучи ребенком, провела с родителями в Керлью-коттедж. Она вспоминала, как смеялись родители, готовя ужин по вечерам, как она гуляла, держа обоих за руки, как сидела у мамы на коленях у огня, пока папа читал им. Если Адель будет вспоминать свое детство, Роуз сомневалась, что у нее будет хотя бы одно хорошее воспоминание о матери.
Столько лет Роуз рассматривала годы ее собственного детства на болотах как некоторые из набросков углем, которые делал отец, — в серо-черных оттенках. Холодные, мрачные, несчастные, Но, возможно, потому, что она вернулась сюда в ясный солнечный день, набросок углем исчез, дав место яркой картине, нарисованной фломастерами. У нее перед глазами встал доходящий до пояса луговой мятлик, раскачивающийся на ветру, и изумрудно-зеленая трава, усыпанная золотистыми лютиками и малиновым клевером, Устремляющиеся к воде зимородки поднимали ослепительные фонтанчики брызг вдоль берега, а в заболоченных местах рос дикий желтый ирис.
Она даже не могла вспомнить свою мать мегерой с грубыми чертами лица, какой столько раз рисовала в своем воображении. Вместо этого она невольно вспоминала, как мама рассказывала ей сказки, пока они лепили имбирных человечков, как они собирали полевые цветы и как устраивались рядышком у огня в холодные вечера. У нее щипало в глазах, когда она представляла на своем месте Адель и понимала, как мало она заботилась о ней как мать.
До недавнего времени Роуз никогда не жалела о том, что сбежала из дому, и о том, как она это сделала. Она полностью могла оправдать себя, потому что с утра до ночи работала в этом отеле и ей приходилось отдавать всю зарплату матери, которая даже не ценила ее тяжелого труда. Кроме того, Майлс показался ей тогда большим шансом в жизни. И потом, когда все пошло не так и она осталась одна, беременная, она была слишком гордой, чтобы написать и признаться, что у нее проблемы.
Ей подумалось, что где-то по пути она потеряла свою гордость, и ее место заняла апатия. Большая часть ее взрослой жизни сейчас вспоминалась как сквозь туман, и лишь немногие образы виднелись как скалы в тумане. Как она выходила замуж за Джима в этом ужасном грязном бюро регистрации в Лэндброук-Гроув. Чиновник хмыкнул, глянув на ее огромный живот, и сказал что-то вроде «давно пора было». Потом рождение Адель в мрачном пансионе с клопами в постели. Часами ее мучила раскалывающая ее изнутри боль, и только одна остроумная служанка-ирландка помогала ей. Было ли для нее удивительно, что она не чувствовала любви к ребенку, который разрывал ее на части, не дал ей вернуться домой и заставил выйти замуж за такого остолопа, как Джим Талбот?
Рождение Памелы тоже вспоминалось ей ясно, но это было совершенно другое. Роды были быстрыми и без боли, и Джим был таким добрым и любящим, что она чуть не одурачила себя, думая, что любит его. Когда она взглянула на милое личико Памелы, она почувствовала такую нежность и гордость, подумав, что ее жизнь наконец повернулась к лучшему.
Вскоре после этого они переехали на Чарлтон-стрит, и это место показалось ей раем после тех ужасных мест, в которых они жили раньше.
Памеле было около полутора лет, когда все стало плохо. У Роуз и раньше были времена, когда она чувствовала себя истощенной и замыкалась в себе, но это всегда проходило. Однако в тот раз она словно очутилась в холодном сером тумане, и он закружил ее и не хотел отпускать. Она не хотела вставать по утрам — ей была невыносима мысль о том, что нужно встать, стирать пеленки, готовить еду и бесконечно заботиться о двух детях. Она хотела полной тишины, хотела побыть одна, и один звук голоса Джима или Адель пробуждал в ней желание выбежать из квартиры и бежать, бежать, пока она не найдет вожделенный покой.
И только Памела удерживала ее. Только ее голос не действовал ей на нервы. Ее улыбки были единственным, что немного рассеивало туман. Роуз и хотелось бы чувствовать то же по отношению к Адель, но каждый раз, глядя на нее, она вспоминала Майлса и то, через что она из-за него прошла.
Однажды, когда Памеле было три года, она попыталась уйти с ней, когда Адель была в школе. Ей удалось отложить несколько фунтов из семейного бюджета, и она подумала, что уедет на поезде в деревню и найдет какое-нибудь жилье. Но когда Роуз начала складывать все вещи, которые могли бы им понадобиться, вдруг поняла, что у нее просто не хватит сил нести тяжелую сумку и маленького ребенка, который не может сам далеко ходить. Она села на пол и расплакалась, как разочарованный ребенок.
После этого мысль об уходе много раз посещала ее, но она знала, что не сможет работать и присматривать за Памелой. И чем больше она чувствовала себя загнанной в ловушку, тем хуже ей становилось.
Потом Памела погибла, и вдруг в один момент в ее жизни ничего не осталось. Спиртное немного притупляло боль, но как только она трезвела, все возвращалось. Роуз плохо помнила, какие именно события довели ее до больницы. Все, что она помнила, — это словно кто-то после похорон Памелы заводил ее как механическую игрушку, все сильнее и сильнее, и в конце концов пружина внутри нее сломалась, и она потеряла контроль над своим телом и рассудком.
Но кое-какие процедуры, которыми лечили ее в больнице, помнила. Ванны со льдом и ужасные лекарства, от которых ее тошнило. Но ее рассудок привели в порядок не эти процедуры, а комната, в которой ее заперли одну.
Ее оставили в покое, никто не пытался разговаривать с ней, не просил ее что-то сделать, она могла спать и спать, именно это и спасло ее. Как только ее рассудок и тело отдохнули, она снова смогла ясно думать.
В тот момент, когда Роуз объявили, что ее мать стала законным опекуном Адель, ей также сказали, что ее не выпишут из больницы без согласия мужа. Она знала, что это означает: она останется здесь пожизненно, потому что Джим вряд ли объявится.
Роуз наблюдала, что персонал больницы жестче обращался с теми, кто доставлял им неприятности. Ее саму избили, когда доставили сюда, за то, что она осыпала ругательствами персонал и дралась. Страх боли заставил ее стать молчаливой и послушной, и она поняла, что только если будет вести себя так и дальше, то у нее будет какой-то шанс на побег.
Поэтому Роуз перестала возражать, что она сумасшедшая, она не разговаривала, не плакала, не кричала вообще, просто выполняла точно то, что ей говорили, и никому не создавала проблем. Она подумала, что если и дальше будет пребывать в покорном молчании, ей начнут давать маленькие поручения и она сможет завоевать их доверие.
Ее предположение оказалось верным. Вскоре ей поручили штопку одежды, мытье полов, даже работу в прачечной, и в конце концов разрешили гулять в саду.
Были времена, когда она сама начинала думать, что потеряла способность говорить, а еще улыбаться, смеяться и быстро ходить. Она так привыкла не менять отсутствующего выражения на лице, медленно шаркать, опустив голову, как другие пациенты, что обнаружила, что ей было все равно, когда кто-то из персонала говорил о ней в ее присутствии, будто она была полной имбецилкой. Но она держала глаза открытыми, слушала внимательно и запоминала все, что могло бы ей пригодиться.
Она сказала Джонни, что сбежала оттуда в фургоне доставки белья, и это было правдой. Но в чем она никогда не призналась бы ни ему, ни кому-либо другому, так это в том, что использовала свои женские хитрости на простодушном водителе, чтобы он вывез ее за это тайком. Она вовсе не стыдилась, что соблазнила его предложением секса, чтобы он спрятал ее за это в корзине с бельем, — это была честная игра. Но ей было стыдно, что как только она оказалась за воротами, она притворилась и продолжала притворяться, что любит его, чтобы он одевал, кормил и содержал ее.
