Парень прекрасно сознавал, какие возможности сулят ему такие перспективы. Он много говорил о Париже и спрашивал, какой максимальный доход может дать поместье, – все это явно с оглядкой на чрезвычайно дорогую и роскошную парижскую жизнь.
Йохан порой наблюдал с террасы, как его молодой кузен в знойный римский полдень лежит на траве в парке в тени платана и читает. А потом приказывает кучеру оседлать лошадь и отправляется на конную прогулку в огромный соседний парк виллы Дориа. Или требует коляску и едет в город – куда-то в Трастевере, а когда возвращается, от него за версту несет дешевым вином римских таверн и чужим потом. Женским потом римских шлюх, падких на юных прожигателей жизни с княжеским титулом и длинной родословной.
О том, как сложится их общая жизнь после совершеннолетия Готлиба, они с Йоханом не говорили. Йохан не мог в свои сорок лет первым начать такой разговор с этим нескладным парнем, своим кузеном, которого не так близко и хорошо знал.
Эти вопросы постоянно задавала Либби. Но не Готлибу, а ему, своему мужу.
Вот как сейчас: что станет с нами? Мы превратимся в нашем замке в приживалов? И наш сын, обожаемый Франц, тоже? Что светит ему в этой жизни, а?
Либби-Элизабет происходила из семьи венского купца. Когда Йохан женился на ней, она получила в приданое сахароварочную фабрику с паровыми машинами, производившую сахар, нугу и прочие сладости для венских кондитерских. И сначала все шло хорошо. Но затем ее отец обанкротился и тайком заложил приданое дочери у кредиторов. Много денег потребовал судебный процесс. На все эти неприятности Йохан тратил деньги, которые брал из доходов замка Ландскрон, подделывая счета и оставляя в учетных бухгалтерских книгах фальшивые записи. Он брал каждый раз некрупные суммы, чтобы заткнуть дыры. И не боялся проверок счетов со стороны поверенных в делах, обеспечивавших завещание, по которому его кузен по достижении совершеннолетия получал замок и поместье. Но вся эта возня поставила крест на любых его попытках нажить собственное состояние и стать вместе с женой Либби независимыми финансово.
И Либби это знала. Потому ее слова о приживалах звучали так зло и горько.
Чего она добивалась?
Йохан Кхевенхюллер не хотел об этом думать.
Боялся об этом думать.
Боялся заглядывать глубоко в светлые глаза Либби, страшась прочесть в них то, о чем порой думал сам.
Если Готлиб умрет от лихорадки…
Но он не умер.
Через неделю он станет совершеннолетним и хозяином замка.
Новый князь Кхевенхюллер.
Молодой князь Кхевенхюллер.
– Ступай к гостям, Либби, – снова повторил свою просьбу Йохан. – Негоже оставлять наших гостей надолго одних.
Либби глянула на него искоса и молча отвернулась. Платье-кринолин из лилового лионского шелка зашуршало. Либби изящно левой рукой подняла кринолин, так что стала чуть видна нижняя шелковая юбка, вся в оборках, надетая на обручи. И бесшумно покинула кабинет мужа.
Йохан вышел на открытую террасу. Вилла Геката имела две открытые террасы на втором этаже. Одна смотрела в парк, заросший, тенистый, огороженный старой кирпичной стеной, увитой плющом. А терраса с противоположной стороны дома открывала потрясающий вид на Рим. Вилла стояла на склоне Яникульского холма. И днем при любой погоде панорама Рима сражала своим великолепием наповал. Отсюда было особенно заметно, что Вечный город и впрямь вечен и стар как мир. Как само время. Желтый, коричневый, терракотовый – цвета Рима никогда не смешивались воедино, но вместе с тем существовали неотделимо друг от друга и от неба, что словно купол, словно воздушная гавань открывала свои бесконечные дали.
Но сейчас на виллу Геката опустился вечер. И Рим там, вдали, с террасы Яникульского холма казался скопищем сияющих огоньков. Тысяч огней, мерцающих, как светляки.
Сюда, на Яникульский холм, где римская знать издавна строила виллы, не долетали шум, гам, вонь Вечного города – крики торговцев, скрип телег, звуки мандолин, песни, пьяные вопли, гул многочисленных базаров, куда привозили товары со всего света.
На вилле Геката царила тишина. И нарушали ее лишь крики белых павлинов. И пламя старых, изъеденных коростой мраморных светильников в парке отбрасывало багровые блики на подъездную алею, фонтан с маленькими фавнами и на оконные стекла.
Йохан стоял на террасе, глядя на Вечный город, голова его была пуста.
Мысли стучались словно в наглухо запертую дверь, но он гнал их, предпочитая эту ничем не заполненную тупую пустоту.
Перед тем как вернуться к гостям, занятым оживленной беседой в ожидании ужина, он зашел в спальню Готлиба.
Там все еще находились врач и помогавшая ему служанка Франческа. Впрочем, врач уже собирал свой саквояж, наказывая служанке через каждые полчаса менять юноше холодные компрессы на лбу и в течение ночи еще трижды давать ему горькую настойку от лихорадки.
– Приступы у него будут повторяться, – сказал врач Йохану. – С этим теперь ничего поделать нельзя. Ему придется с этим жить. Но опасности в настоящий момент нет. Надеюсь, что к утру жар спадет.
Йохан смотрел на кузена. Тот лежал среди сбитых, влажных от пота простыней и подушек, на огромной кровати под балдахином из тосканской парчи. Парча местами вытерлась и выцвела от солнца. Светлые кудри Готлиба потемнели от пота, виски ввалились, под глазами залегли коричневые тени. Он лежал с закрытыми глазами, его губы обметало от жара. И он все шептал, шептал, шептал:
– Ich lieb dich, mich reizt deine schöne Gestalt…
Дитя, я пленился твоей красотой, неволей иль волей, но будешь ты мой…
…Лесной царь нас хочет догнать,
Уж вот он, мне трудно, мне тяжко дышать…
– Бред, ваш воспитанник бредит, – сказал врач. – Лекарство поможет, пока нет оснований для волнений.
И покинул спальню, подхватив свой саквояж и пообещав вернуться утром – проведать больного.
Служанка Франческа налила из кувшина в таз холодной воды и начала готовить новый компресс, чтобы сменить его на лбу юноши.
Йохан с минуту еще созерцал кузена, метавшегося в бреду на огромной дубовой кровати виллы Геката, а затем, строго наказав служанке не покидать больного, пошел к гостям.
Этот новый приступ лихорадки, обрушившийся на Готлиба два дня назад…
Они с женой Либби такого развития событий не ожидали. Честно говоря, и не надеялись даже. Потому что Готлиб казался совсем выздоровевшим.
Но врач утверждал, что опасности нет. Готлиб и на этот раз не умрет. Лихорадка потрясет его несколько дней, а потом отступит. Быть может, навсегда. Быть может, это просто рецидив. И кузен вскоре вовсе забудет о том, что когда-то болел, потому что молодость забывчива. И эгоистична.
Йохан Кхевенхюллер миновал длинный коридор и очутился на парадной половине виллы Геката. Тут располагались залы для приема гостей: салон, гостиная, столовая и будуар. Гости сидели на диванах в гостиной.
Звуки рояля…
Мадам де Жюн наигрывала новый вальс Верди. Она привезла ноты из Милана. Йохан Кхевенхюллер нацепил как маску радушное приветливое выражение и открыл двери гостиной.
– А вот и я, дорогие мои друзья, – произнес он самым оживленным тоном, на какой только был сейчас способен.
Взоры гостей обратились к нему.
– Как чувствует себя ваш кузен? – спросила скрипучим голосом мадам де Жюн, прерывая игру на рояле.
– Врач сказал, что опасности нет, – бодро ответил Йохан. – Я сейчас распоряжусь, чтобы сюда подали еще лимонада и чая.
Перед тем как выйти из гостиной, он оглядел гостей. Начало ноября в Риме – еще не сезон. Только в декабре праздные туристы со всех концов Европы, из России, из Британии стекаются в Вечный город, чтобы провести в солнечной Италии зиму. Кто-то едет лечить чахотку, кто-то спасается от сердечной смуты и любовных драм, кто-то бежит от долгов и кредиторов, кто-то просто надеется развеять скуку среди античных развалин и полотен эпохи Возрождения.
Общество на вилле Геката в этот вечер – весьма тесный круг: литератор из Парижа Эмиль Ожье, с которым Йохан познакомился у графини Кастельмарко, князь Фабрицио Салина из Палермо – благородной внешности, с прямой спиной и седыми бакенбардами, три его сицилийские кузины – одна вдова и две старые девы, и мадам де Жюн – путешественница и меценатка, тайно влюбленная в Эмиля Ожье, дама «эмансипе».
