– А ты и этого не получишь, – парировала я. Тони сразу же перестал улыбаться.

Мужчины и женщины по-разному воспринимают некоторые слова, и эта фраза, которую я ляпнула от избытка хорошего настроения и – будем откровенны – невеликого ума, однажды мне аукнется.

– Может, пойдем завтра в кино? – предложил Рэй.

– Не могу, на неделе я занята, и на следующей, наверное, тоже. Миссис Блэйд принесла мне толстую рукопись на перепечатку. Ей сказали, что за романы больше платят, ну, она и написала роман. Поразительная женщина.

– Может, тебе стоит найти работу получше? – спросил Рэй. – Невозможно же всю жизнь перепечатывать всякую ерунду.

– Знаю, но кем еще я могу быть? Продавщицей? Официанткой? Все это несерьезно.

– А в кино не хочешь попробоваться? – спросил Джонни.

– Актрисой? Еще чего не хватало. Актрисой, – торжественно заключила я, – я не буду никогда!

Роман миссис Блэйд я переписывала на машинке чуть ли не месяц – она дополняла отдельные главы по ходу дела и несколько раз перекраивала финал. Речь в книге шла о девушке-официантке, которая случайно знакомится с богачом. У богача есть надменная красавица невеста, которая его не любит, а у героини – жених, грубиян из автосервиса. По тексту было ясно, что миссис Блэйд не имеет ни малейшего понятия о том, как работают и чем живут официантки, равно как и о работниках автосервиса. Я все терпела, так как она платила аккуратно, не опускаясь до фокусов в духе Фрэнка Гормана. Несколько раз она советовалась со мной по поводу отдельных моментов, и я старательно воздерживалась от любой критики в адрес ее сочинения – не только потому, что миссис Блэйд мне платила, но и потому, что меня невольно трогала ее наивность, странная для женщины сорок с лишним лет от роду. Я мало что знала о ее жизни – она глухо упоминала, что приехала с юга и что выросла в большой патриархальной семье, глава которой, как я заключила по кое-каким замечаниям, был несносным тираном. Я угадывала, что миссис Блэйд бесконечно одинока, как бывают одиноки только люди, не находящие себе места в жизни. Муж ее то ли ушел, то ли умер, сын работал в страховой компании и отдалился от нее. Она носила длинные темные платья чуть ли не по щиколотку (не дай бог открыть колени), тяжелые бусы с претензией, шляпки без украшений и некрасивые туфли без каблуков. Воспитанная в строгости, она никогда не пользовалась косметикой и не подкрашивала волосы. Она была старомодна, застенчива и принадлежала к тем людям, которые возбуждают жалость, а у людей определенного склада – раздражение. Я не рассказывала миссис Миллер о миссис Блэйд (потому что была уверена, что старухе и так все известно о моей посетительнице), и миссис Миллер сама высказалась о пишущей даме с присущей ей определенностью.

– Настоящая леди, сейчас уже таких не делают, – сказала она. – И не ценят.

И минутой позже:

– Таких, как она, мужья начинают обманывать еще до свадьбы.

– Вряд ли нас это касается, миссис Миллер, – дипломатично заметила я. Старуха свирепо фыркнула и удалилась отчитывать кого-то из жильцов за то, что он играл по вечерам на флейте, раздражая своих соседей.

Из-за работы (ведь, кроме печатания на дому, я должна была еще вкалывать в газете) я совершенно упустила подробности ссоры Джонни с Мэй. Кое-что мне потом рассказала Сэди, кое-что – Рэй, Лео и Тони. Похоже, что ссора вспыхнула на ровном месте из-за того, что Джонни показалось, что Мэй с кем-то флиртует. Мэй вспылила, и все завершилось скандалом, в ходе которого она швырнула в Джонни тарелку. Не знаю, кто больше – Роза или я – надеялся, что между Мэй и Джонни все кончено, но надеждам этим не суждено было сбыться: уже через два дня они помирились, и когда я снова их увидела, все указывало на то, что ссора только укрепила их отношения. В тот вечер мы всей компанией отправились в кино, и, когда Мэй стала хихикать и прямо в зале целоваться с Джонни, нервы у меня не выдержали. Я встала с места, сказала, что я, кажется, уже видела этот фильм, и вышла из зала. Рэй выскочил следом за мной, но я находилась в таком взвинченном состоянии, что едва обратила на это внимание. Свежий воздух немного отрезвил меня, и на улице я остановилась. В соседнем кинотеатре, поменьше и попроще, шел фильм с Бастером Китоном[7], и Рэй предложил пойти туда. Народу в зале было меньше, чем в том, откуда мы ушли, что вполне меня устраивало, но все же я не могла смеяться со всеми. Раз или два, впрочем, я нашла в себе силы улыбнуться во время просмотра – и тут я заметила, что Рэй смотрит не на экран, а на меня.

– Что? – спросила я.

– Ничего.

– Точно?

(Дурацкий диалог, конечно; а вы хотите, чтобы в жизни все реплики, как в хорошем сценарии, имели смысл?)

– Я тебе не нравлюсь? – внезапно спросил мой спутник.

Я смутилась.

– Послушай, я хорошо к тебе отношусь, – сказала я. – Но…

В сущности, после «но» можно было и не продолжать, и мы оба это поняли.

– Хотел бы я, чтобы ты хоть иногда смотрела на меня так, как ты смотришь на Джонни, – безжизненным голосом промолвил Рэй, глядя на экран, где суетился маленький человечек в мешковатом костюме и маленькой плоской шляпе-канотье.

– Что, очень заметно, что он мне нравится? – Рэй кивнул. – И он тоже знает?

– Конечно.

– Я ему не нужна, – пробормотала я. – Совсем.

Неожиданно мне все надоело. Никчемная жизнь, никчемная любовь, никчемная работа – сколько еще я буду все это терпеть? Я внутренне бунтовала, и бунт требовал действий, не важно каких. У меня были деньги, которые мне заплатила миссис Блэйд, и машина, которую починил Рэй. На Новый год неожиданно для всех, и в том числе для себя, я собралась и уехала в Севастополь, который находится недалеко от Сан-Франциско, так что ехать туда из Лос-Анджелеса не сказать чтобы близко. Когда я вышла из машины, мать выбежала из дома мне навстречу.

– Боже мой! Почему же ты не предупредила? Дай-ка я на тебя посмотрю! Это твоя машина? Ну, заходи, заходи, мы с Пашей уж и не надеялись тебя увидеть…

Мать прекрасно выглядела, ее глаза смеялись, и она, похоже, действительно была рада меня видеть. Отлично одета, русые волосы подстрижены и уложены модными волнами. Она всегда тщательно следила за собой, и не слишком наблюдательный человек мог бы дать ей лет тридцать (а она с удовольствием бы их приняла).

Она показала мне сад – маленький, но симпатичный, полный разных фруктовых деревьев, и, кивнув на одну из яблонь, добавила, что зовет ее жадиной.

– Как ее ни тряси, она не отдает некоторые яблоки, которые висят наверху, – объяснила мать. – И они не падают, представляешь? Висят и висят, даже когда сгниют и сморщатся… И когда яблоня снова начинает цвести, они остаются на месте!

И в самом деле, на верхушке яблони были видны скукожившиеся почерневшие плоды, которые странным образом придавали ей не мрачный, а скорее живописный и необычный вид.

В саду к нам присоединился Павел Егорович – спокойный человек с седыми усами и неистребимой офицерской выправкой, который умел и любил готовить превосходные борщи. Если бы не выправка, вы бы ни за что не угадали, что перед вами храбрейший воин, который до последнего сражался с большевиками в Крыму под командованием Слащева[8]. В моем присутствии Павел Егорович всегда смущался и говорил мало и редко, но я была рада, что он находится рядом с моей матерью. Он бы точно не дал ей наделать глупостей, к которым она, как я считала, имела склонность.

Мы поужинали втроем, я рассказала о своей работе, о миссис Блэйд и немного – о знакомстве с Розой Серано. Мать поведала, как Павел Егорович варит сливовое варенье, которое восхищает всю округу. Вообще Севастополь ей нравится, и климат тут прекрасный. (Она не любила большие города и никогда не скрывала этого.)

– Конечно, мы бы хотели выкупить дом, чтобы он был только наш, – сказала она. – Но хозяева не хотят его продавать.