— Товарищ Мишечкин! А махнем-ка и в другие бригады! — сказал председатель. И поразился тому, что сказал. Но отступать уже было нельзя: у него слово твердое!
«Волга» то обгоняла автобус, то отставала. Игнатий Игнатьевич ловил себя на том, что ему очень уж хочется пересесть к артистам, попеть с ними, но в этом он даже себе боялся признаться. По сторонам, в золотистом мареве, каруселью летели блескучие, напоминавшие клавиши аккордеона, валки. На горизонте вырисовывался комбайн. Игнатию Игнатьевичу казалось, что никогда он еще не видел такого неба, такой степи…
Смотрю, слушаю…
Соревнование со строителями…
Заложили дом напротив нашего. Я задумал, глядя в окно: «Буду соревноваться со строителями. Они закончат первый этаж, я — первую главу. Они — второй, я — вторую… Они будут сдавать дом, я повесть сдам…»
Задумал так и — за дело. Да не успел как следует освоиться за столом, гляжу: уже первый этаж вывели…
— Как это у вас получается?..
— Что? — не понял меня бригадир, белобрысый паренек, к которому я обратился.
— Быстро так!
— А! — засмеялся парень. И показал рукой вверх, где работала черноглазая девушка. — А вот с такими подружками разве можно иначе?..
Отдыхая, я уже больше глядел на каменщицу. Не девушка, мечта! Кладет кирпичи, как блинцы печет… Неплохо бы с такой познакомиться!..
Ну, думаю, ладно, пусть пока на одну главу — на этаж — отстаю. Зато обскачу, когда отделочные работы начнут.
Но вот и второй этаж вывели, а у меня несколько исчерканных страниц…
Да разве за ними угонишься, за строителями?.. И вообще разве угонишься за жизнью?..
Едешь на работу, видишь: фундамент заложили где-нибудь на пустыре. Едешь с работы, глядь: дом стоит! Многоэтажный. Глазастый. Да еще и разрисованный: голубь в руке во всю стену… А через неделю-две — улица на пустыре!
Уезжаешь в командировку, видишь домишки, старые, за заборами. Возвращаешься — что за чудо? — вместо тех домишек — пятиэтажные, девятиэтажные… Даже заблудишься, добираясь домой!
На столе у меня — смотреть нечего, а новый дом, напротив нашего, заселяется… Такая тоска и такая радость — слезы душат!.. Но что это?.. Никак вселяются и мои знакомые строители?..
Опрометью сбегаю вниз. Так и есть: та каменщица и тот бригадир!..
— Поженились?
— А как же? Разве можно упускать таких девчат? — смеется парень. — А вы?
— Да разве за вами угонишься!
…Как бы мне хотелось вот так, как строители, делать людям доброе! И так же быстро и счастливо!..
Бабушка
Худенькая, высохшая вся, одни мощи. А встает чуть свет — еще все спят — и весь день на ногах: перемоет полы, на стол приготовит, тюкает до заката в огороде сточенной до держака тяпкой, под которую лезут нахальные хохлатки…
— Отдохнули бы, мама.
— Отдохну… Скоро вволюшку отдохну…
А как любит цветы, особенно розы! Насадила их в палисаднике, во дворе, на улице. И каждый день поливает.
— Зачем столько, бабушка?
— Для вас все. Будете радоваться.
Заботится, чтоб молодые были нарядными. Не дай бог кто выйдет на улицу в неглаженом!.. А сама ходит в старом-престаром. И не замечает.
— Вы бы переоделись, будут гости.
— Да вы сами встречайте. У меня вон сколько дел. Управиться надо.
И проколотится допоздна, до самых петухов. Не присядет, не поест как следует, все на ходу. Чем только душа держится!
И ночью не спит — скрипит что-то над тетрадкой.
— Что вы пишете, бабушка?
— Песни, какие знаю. Будут вам после меня.
Поговорили
Снежок легкий, весенний. Так и тает под ногами.
— Хозяйка! Хозяюшка! Ты дома?.. — И стучит кнутовищем в калитку, томится.
— Дома, дома, — из хаты, из-за окон с резными ставнями. Вышла, вытирая руки о подол. Вспыхнула, увидев: — А, вон оно кто! — И поклонилась насмешливо. — Каким ветром занесло?
— Поговорить пришел.
— Потоптал траву — не поднимется. Сорвал розу — не притулится. Нечего говорить, все кончилось. Иди со двора, чтобы и люди не говорили.
И повернулась к дверям, оправив юбку.
— Подожди, милая. Не спроста пришел.
— Ну, что тебе? — нерешительно. — Не тяни. Время дорого.
— У тебя мужа нет. У меня жены нет.
— Вон о чем запел! — усмехнулась.
Потупился:
— Как вспомню, какая ты была. Не успею подумать о молотке, ты уже принесла.
С грустинкой:
— Была.
— Приду утром забрызганный и замызганный. А ты мне, дураку, вычистишь все и выгладишь. И на стол приготовишь. А я и не знал, не спрашивал, откуда что…
Вздохнув радостно:
— В пустой след не жалей. Было б тогда жалеть…
— Не жалею, ценю…
— Ишь, вспомнил! — засмеялась. — А тогда скрылся и думать забыл.
— Конь на четырех ногах, а спотыкается.
— Что ж с той не живешь?
— Знал бы, где упасть, так соломку бы подстелил. Забудем плохое…
— Давно забыла, — усмехнулась опять.
— Трудно одной.
— Ничего. Кусок в золу обмочу, зато сладко проглочу. А тебя и знать не хочу.
Пригорюнился.
— А мужа-то нет…
— Не твоя забота. — И опять поклонилась. Но уже не насмешливо.
— Так? Так, значит? — затряс калитку. — Ни мне, ни другим не достанешься!..
— Я пойду, а ты вслед погляди. — И пошла в хату, не оглядываясь.
Снежок легкий, весенний. Так и тает под ногами.
Багульник
Вячеславу Кузнецову
За никелированной спинкой кровати серело окно. На заледеневшие стекла снизу набегала снежная пыль, которая закрывала сопки, исполосованные гусеницами танков. Сопки — как кружево. Они тянутся по всей границе…
Ты возник словно из метели. Распахнув больничный халат, достал из-за борта шинели пучок веточек…
— Это багульник. Задели танком… — И поставил их в баночку с водой.
Сквозь воду и стекло с тоненьких прутьев проглядывали ссадины — следы гусениц… Наплывало что-то из прошлого: вытянувшаяся цепь зеленых сигнальных фонарей танков, букеты пламени, расцветавшие на сопках при пушечных ударах, снежная лощина с бродящими отсветами, неожиданно открывшаяся пасть воронки… Мне надо было предупредить механика. Я нагнулся, чтобы перейти на внутреннюю связь, и щека моя припаялась к броне…
Был уже другой день. Ты опять появился и переменил воду в баночке.
— Во всем свои законы, — сказал.
На фоне окна тот букет рисовался решеткой. Мне хотелось, чтобы его выбросили, но не было сил попросить…
А веточки постепенно наливались светом. Они как бы таили в себе искры.
Искры чудились мне кругом: на стенах, на скатерти, в воздухе, во мне самом.
А ты выходил словно из метели. Менял воду. Говорил:
— Жизнь не должна умереть.
Однажды я очнулся от ощущения света. На миг показалось, что в комнате солнце. Потом увидел на столе букет бледно-розовых цветов, излучавших яркий, радостный свет. Я не сразу догадался, что это багульник, а когда понял, приподнялся — первый раз за время болезни! — и… радостно заплакал.
Где-то взвывали не то моторы, не то провода. А ты, в халате, под которым обозначались погоны, стоял и улыбался — простой, добрый-добрый.
… Идут годы. Бывают метели. Все бывает… Но с тех пор меня не покидает весеннее чувство.
— Спасибо тебе, друг и брат.
1957
Богатыри
Из газеты, говорите? Здравствуйте, гостям мы всегда рады. Корнев я. Чабан Иван Корнев. Степняк. Как и Мишка, брат мой, и Федя Котельский. Втроем мы в степи, как три богатыря. И Эльбрус с нами. Поднимемся в гору — он, в сияющем шлеме, подмигивает, веселится. А между нами среди ковылей и полыни ищет отара типчак да донник. А над нами орлы. Дух захватывает. Вроде бы и впрямь богатыри мы…
Подумайте: тысяча овец в отаре. С каждой настригаем шерсти на три костюма да с ярочек по костюму. Выходит, что втроем мы всю станицу одеваем.
