Грунт, вода, трава, всё это сперва вздыбилось, а затем, подхваченное колоссальным смерчем, взметнулось вверх - так, что находящееся в полуметре от его лица Аино лицо почти пропало из вида.

Опора ушла у него из-под ног, он взмахнул руками, пытаясь удержаться, и увидел, как Ая тоже вскинула вверх руки с растопыренными пальцами.

А потом чёрный песок, бурлящий вокруг этих раскоряченных Аиных рук, расплавился и потёк, образуя грязную стеклянную сферу. И там, внутри сферы, у Аи появилась ещё пара драгоценных секунд: зажимая руками уши с разорванными барабанными перепонками, она обернулась туда, где ещё недавно была Низина, и, уже окончательно теряя сознание, слегка шевельнула реальностью, упаковывая в похожие мутные штуки то, что осталось от брата и троих юных морфов.

Сделать бо́льшее она не успевала.

Шок, накрывший андроида, был настолько силён, что когда в образовавшемся в стектоните гигантском проломе, дымящемся чёрным песком и паром, прошла мимо вторая боевая ракета, он её даже не заметил.

Ещё пару секунд он бессмысленно висел в пространстве и зачарованно смотрел на плавающий перед лицом стеклянный 'саркофаг' с Аей. А потом до него дошло, что чудес в этот день больше не будет.

***

Висевший на обломках купола гравитатор молчал, и Альфа, ощетинившаяся осколками и курящая чёрной землёй, больше походила на битую тарелку, чем на висящую в небесах алмазную чашу.

Два часа Бенжи потратил на то, чтобы добраться до выходного шлюза, где ползком по подошве, которая перестала быть подошвой, где отрываясь от неё и беспомощно барахтаясь рядом в попытке удержаться и удержать свою ношу - Аю и трёх маленьких морфов.

Ноша была громоздкая, волочь её за собой было ужасно неудобно, но других вариантов у Бенжи не было, - он знал, что разбей он сейчас эти хрупкие стеклянные гробы, и всё, что плавно перекатывалось у них внутри, вспенится кровавой пеной, распухнет и, возможно, не пройдёт в шлюз.

Шлюз по-прежнему торчал там, где и должен бы был торчать.

Стектонит вокруг него потрескался, сеть крупных и мелких трещин разошлась далеко в стороны, но сам он устоял. А за шлюзом по-прежнему висел челнок.

У са́мого шлюза Бенжи бережно отпустил свой груз и вцепился тонкими серебристыми ручками в прозрачную крышку. Перекошенный от удара шлюз покорно опустил внутреннее давление в камере до царящего снаружи ноля, и андроид, затолкав через него в челнок останки реализатов, следом за ними влез сам.

- Ну, что же, - сказал он вслух, отстыковываясь и разворачивая челнок кормой к осколкам Альфы, - я таки понял, что так ничего и не понял.

И ответил самому себе, безупречно подражая голосу Аи:

- Не сочти за труд, Бенжи, не истери.

37. 2330 год. Луна.

- Ты же сам знаешь, что то, что ты из себя представляешь, ещё не равно любви, - сказала бесконечная белая стена таким низким густым басом, что сердце у Лукаша заныло с ней в резонанс.

Уходящая вверх белизна пошла рябью, сморщилась, и на всём её протяжении по поверхности зашевелились скорбно поджатые жёлтые рты.

- Бедняга! Он просто слепо тычется в окружающую его реальность и набивает шишки в непривычных для машины местах.

- Он же привёз и ваших детей тоже, - устало повторил Лукаш. - Разве этого недостаточно для того, чтобы простить ему отсутствие видовой принадлежности?

- Недостаточно, - дрогнули, усмехаясь, рты. - Несмотря на то, что никто никого ни в чём не винит, заботы недостаточно для любви. В противном случае почему все те, так похожие на тебя, которые пляшут сейчас снаружи, не испытывают хотя бы благодарности к технике, которая не даёт им там умереть? Он - техника.

Да, молча согласился Лукаш, да, да, да только всё равно нельзя приравнивать существо к веществу.

- Чем шире ты раскрываешь объятия, - сказал он вслух, - тем проще тебя распять.

- Никто не имеет самоцелью чужое страдание! - оглушительно загремела стена. - Ни мы, ни даже те, кто убивает наших детей. Они просто боятся, и даже не вас. Они боятся тьмы - той, что окружает их снаружи, и той, что дрожит, пугаясь сама себя, у каждого из них внутри. Они сходят с ума от страха, и, не умея справляться с собственным ужасом, приписывают вам те же пытки. И нам заодно.

Пространство вокруг Лукаша зашуршало, электризуясь, и соткало вокруг него стайку маленьких морфов.

- Иногда всем нам кажется, что мы - дети света, - тоненьким голоском сказал тот, который был ближе всего. - И что любовь наша важна нам не как одно из наших чувств, а как признание за другим того, что кажется нам очевидным только в самих себе. Когда мы любим, у нас появляется, за что себя уважать. Но это не более, чем пафос... - и он печально склонил тяжёлую жёлтую головку.

Сидевший на полу Лукаш снова устало вздохнул:

- Мы, те, которые в своём разумном сознании обладаем почти бесконечными возможностями, не имеем права считать чужую любовь неосуществимой задачей только потому, что она до сих пор не случилась с нами самими. В идее любви нет никаких внутренних противоречий. Более того, в плане реализации любви Бенжи, как машина, явно находится в более выгодном положении.

- Почему? - по-детски наивно спросили у Лукаша за спиной.

- Да потому, что первый шаг к решению задачи - это верная постановка вопроса. И потому, что задача эта - задача любви, собственно говоря, никогда никем сознательно и не ставилась, а потому никогда и не решалась, как следует. И кому, как не машине, смотреть на любовь не как на болезненный свершившийся факт, а как на разумную, сознательно поставленную цель?

Маленькие морфы запереглядывались.

- И что же это за цель?

38. 2330 год. Бенжи.

Уже вторые сутки, пока кораблик его, удерживаемый морфами, кружился, как заведённый, на высоте двадцати километров над Луной, Бенжи неподвижно висел поблизости от противоперегрузочного пассажирского кресла, к которому была пристёгнута Ая, обхватив руками голени подогнутых ног, и смотрел на кружащиеся перед глазами осколки 'саркофага'.

Пассажирский отсек был загерметизирован и наполнен воздушной смесью, горело аварийное освещение. Ая лежала, как живая, будто спала - разметавшись огненно-рыжей копной по подголовнику.

- Видишь ли, сердце моё, - говорил ей Бенжи, и голос его отдавался эхом от тонких алюминиевых переборок, - я в последнее время часто думаю о жизни. И знаешь что? Я пришёл к одному очень интересному выводу. У каждого из нас, у каждого предмета и, скорее всего, даже у каждого явления существуют такие лики, о которых мы в естественной своей слепоте и не подозреваем. То, что ты называешь любовью, и то, что всё это время казалось мне эдакой субъективной иллюзией, скорее всего, представляет собой ещё один пласт реальной действительности, не менее, а, может быть, даже и более важный, чем, например, взаимодействие между видящим и видимым. Любящий как-то по-особому чувствует того, кого любит - не так, как другие. И единственное рациональное объяснение - это признать тот факт, что любовь лучше и полнее выражает природу вещей, чем её отсутствие.

Андроид распрямил ноги и, кувыркнувшись, схватился за подлокотники рядом с лежащими на них Аиными пальцами.

- Видишь, малыш? Здесь, где ты сейчас, в этой тёмной области механических процессов и отношений, куда уходит душа после смерти тела, тоже нет неподвижности, и я не думаю, что ты живёшь в ней только потому, что живёшь во мне. Всё это внешнее срастание, - продолжал он, переходя на шёпот и наклоняясь к Аиному уху с запёкшейся на нём кровью, - конечно, имеет отношение к любви, но оно бывает без любви, и любовь бывает без него. Внешнее само по себе есть ничто, а любовь есть нечто. Ноль - сигнал. Понимаешь, о чём я? Выходит, значение связанных между собой внешних актов и любви определяется уже совершенно новыми свойствами - так же, как и в обычной бинарной кодировке значение нулей и единиц не то, чтобы нивелируется, но отодвигается куда-то на задний план.