Глаза священнослужителя, сверкнули, весь он вытянулся, даже похудел на секунду и руками взмахнул, словно камнями хотел побить богохульника. Но все же сдержался, выдавил вымученно-сладкую улыбочку:

- Сын мой, не обижаюсь, ибо не ты, а горе кричит в тебе, омрачая твой разум. Но когда ты отойдешь от дома сего и задумаешься, стыдно станет тебе, что оскорблял ты и высмеивал старика, который годится тебе в отцы и желал стать отцом. Стыдно!

Он отвернулся, платком начал протирать прослезившиеся глаза.

И Дик ушел пристыженный, терзаясь угрызениями, краснея за свою несдержанность. Упрекал себя: "Хорош! Людей осчастливить хочешь, а единственного приветливого человека обидел". Только часа через два, уже в лондонском поезде, подумал, что он-то был груб и резок во имя жизни, а священник вежлив и чувствителен, защищая смерть.

Йет, к церкви обращаться незачем. Церковь твердит одно: "Так устроил бог". Если бог устроил, менять нельзя. Церковь извечно за неподвижность, за прошлое против будущего, за бездеятельность против перемен. "Свыше устроено, не человеку менять".

Следующий визит был чисто светский - к модному писателю, из тех, чьи книги девушки кладут под подушку перед сном, наплакавшись вдоволь над страницами. Знаменитый был писатель, даже имя его называть неудобно, и в XXIII веке он почитается. Дик с любопытством озирал кабинет, где рождаются книги. Вот тут они возникают на этом столе, на этих широких блокнотах, в этой темносиней комнате, уютной, приспособленной для вдохновения. Полки, полки, полки, забитые книгами. Большой письменный стол с клеем и ножницами, маленький с блокнотами, круглый, красного лака с пепельницей и рюмкой. Жесткие стулья, глубокие кресла, стремянка для верхних полок. Шторы и прозрачные занавески, бра и торшеры.

Так и чувствовалось - все подготовлено, чтобы включить вдохновение. Прибегает сюда рассеянный человек с приема или из редакции, из банка или парламента, садится в кресло или на стул, к красному столику или к письменному, зажигает свет, боковой или верхний, блуждает взглядом... видит книги или блокноты, закуривает или смешивает коктейли. Минута, и стихи свободно потекли...

- Слушаю вас,- сказал бледный плешивый человек в бархатном халате с кистями.

Дик выбрал вариант общественный, заговорил о землетрясениях...

Писатель молча раскуривал необыкновенно длинную, похожую на трость турецкую трубку.

- ...Я не слишком сухо говорю, не утомляю вас цифрами? - прервал себя Дик.

- Нет, нет, я слушаю, мне очень интересно,- сказал писатель.- Я люблю цифры. Тридцать миллионов умерших ежегодно, тридцать миллионов трагедий в год - это внушительно. В сущности, список тем так ограничен: любовь, труд, смерть - вот и всё. И тут тридцать миллионов почти неиспользованных драм. Вообще-то люди предпочитают читать о горе. Как сказал Лев Толстой: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая - несчастлива по-своему". Счастье притупляет, горе облагораживает, утончает чувства. Нет, как хотите, без смерти литература обеднеет. Читатели не простят мне союза с вами. Они сочтут меня перебежчиком.

Может быть, он и прав был со своей стороны, литературный эксплуататор смерти. Но безжалостный Дик, глядя на его холеное лицо, рассказал, как сиделка ворочала отца, приговаривая: "Больного жалеть не надо. Больному от жалости хуже".

- Пожертвуйте одну тему ради вечной юности,- сказал он в заключение.- Две останутся: любовь и труд. Писатель был смущен.

- Ну хорошо, допустим, я пожертвую,- милостиво согласился он.- Хотя при чем тут я, я же не препятствую медицине. И вообще я проводник по тайникам души - так называют меня критики,- а вы толкуете о каких-то железках. Я не могу писать о железках, я разочарую читателей. Почему вы не обратитесь к специалистам?

Дик не мог не согласиться. И правда, специалист по тайникам души не обязан писать о тайнах физиологии. Согласился и только на лестнице придумал возражение. Писатель не обязан, но мог бы сделать что-то необязательное для спасения жизни чужих и своей. Видимо, Дик ошибся в своих расчетах. Не все люди на Земле согласны отдать половину имущества ради жизни.

"Почему вы не обратитесь к специалистам?" - спросил писатель. Честно говоря, Дик медлил не из лучших побуждений. Ведь патент у него был только французский.

Он опасался, что ученые подхватят идею, переиначат, назовут другими словами, а его, инициатора, оттеснят. Но ведь тут дело шло о счастье человечества. Дик пристыдил себя, подумал, что частью славы он может пожертвовать, поделиться с другим ученым... и пробился, не без труда, к видному биологу, очень деловитому, еще нестарому, коренастому крепышу, стриженному ежиком.

- Молодой человек,- сказал тот, не дослушав и до половины,- ко мне приходят многие с подобными предложениями. Обычно я отвечаю так: "Я тоже люблю порассуждать о политике, но делаю это за чаем в гостях. А пишу я только о том, что я знаю,- о биохимии. Разве вы биолог по специальности? Разве вы думаете, что люди напрасно учатся в университете пять или шесть лет?"

Этот разговор был только первым, за ним последовали десятки. Далеко не все ученые осаживали Дика так же нетерпеливо, чаще это было свойственно молодым. Старики приглашали Дика к столу, знакомили его с дочками, похлопывали по плечу или по коленке, уговаривали ласково, как больного:

- Вы, юноша (дружок, голубчик, батенька), больно уж торопливы. Человечество тысячи лет решает проблемы жизни и смерти. Лучшие умы не нашли ответа - Бэкон, Парацельс, Аристотель, Эпикур... Разве вы считаете себя талантливее Бэкона? Нескромно, юноша (дружок, голубчик, батенька). Открытия достаются тяжело, наука сейчас так сложна - синхрофазотроны, электронные микроскопы, спектральный анализ, парамагнитный резонанс. Юность самонадеянна. Я тоже в студентах был таким. Кончил, потом написал диссертацию, звание мне присвоили, одели черную шапочку в Кембридже. Двадцать лет (тридцать, сорок) терпеливо сижу в лаборатории... и не перевернул мира мизинчиком, не перевернул. А вы кто? Вы даже не студент в биологии. Нельзя же так нетерпеливо. Вени,види,вици!

"Но ведь я нескромен ради жизни, а вы скромно и терпеливо не боретесь со смертью",- думал, а иногда и говорил в глаза Дик.

И не сразу он понял, что специалисты, и резкие и ласковые, просто не слышат его. Его слова не пробиваются сквозь их барабанную перепонку. Они смотрят раздра

женно или терпеливо, а про себя думают: "Кто этот Селдом? Недоучка, бухгалтер какой-то. Чему он может научить меня, профессора? Что он может сказать, кроме глупостей?"

Позже, когда Дик жаловался на ученых своему новому другу Горасу Джинджеру, журналисту, едко-циничному на словах и шумно-восторженному еа страницах газеты, тот хохотал долго и преувеличенно:

- Святая наивность! Конечно, тебя не слышали. А услышали бы, все равно ничего не сказали бы. Ведь это биологи только по названию. На самом деле это специалисты по шерсти, по почкам, по вакцинам или по биографиям великих биологов девятнадцатого века. Да и что скажет о жизни знаток овечьей шерсти? Он о жизни ничего не читал со студенческой скамьи. Вот он глядит на тебя и думает: "Мне о жизни и смерти нельзя высказываться. Это вторжение в чужую область, нарушение научной этики. Тут я некомпетентен. Ошибусь, подорву свой авторитет. Сплетни пойдут: профессор, а ведет себя несолидно..."

- А что важнее - сплетни или вечная юность?

- Да ведь юность эта - журавль в небе, а тут синица в руках профессорское жалованье, конверт каждую субботу, лекции, консультации, учебники, статьи... Ты поищи биолога, специалиста по жизни, не по отметкам в зачетной книжке.

Ищущий находит. Дик нашел и биолога.

Многие современники Дика считали, что герои в Англии повывелись. Некогда существовали - в эпохи рыцарей и пиратов, а к XX веку вымерли. В благоустроенном Лондоне есть только полисмены вместо рыцарей, а вместо мореплавателей пассажиры автобусов в ярких галстуках и пыльниках невыразительного цвета.