Когда-нибудь, быть может, оттого, что свет будет напоминать этот чистый и студеный, уже меркнущий день, прозвучат слова: Ты помнишь, как сначала молчали в машине, слова не шли с языка, глаза глядели напряженно и выжидательно, как протест сменялся настоянием: Пожалуйста, высадите меня на Байше, я там сяду на трамвай. Нет-нет, довезу до дому, мне это совсем не трудно. Вам же не по дороге. При чем тут я – машина едет. Туда, где я живу, неудобно подъезжать. У подножья замка. Вы знаете, где я живу. На улице Чуда Святого Антония, видела вашу анкету, а потом, после того как все еще сомневающееся напряжение ослабнет, когда размякнет душа и расслабится плоть, но слова покуда останутся осторожно-настороженными, Мария-Сара сказала: Подумать только, мы оказались там, где был когда-то мавританский город, и Раймундо Силва, прикидываясь, что не понял ее намерения, ответил: Да, это здесь, и попытался сменить тему, но не вышло: Иногда я пытаюсь представить, как все это было, вообразить людей, дома, жизнь, а он молчит, молчит упорно, чувствуя, что ненавидит ее, как ненавидят захватчика, и уже готов сказать: Я сойду здесь, тут рядом, но она не остановилась и не ответила, и остаток пути проделали в молчании. Когда же автомобиль затормозил у подъезда, Раймундо Силва, хоть и не вполне был уверен, что это будет свидетельствовать о хорошем воспитании, счел нужным предложить ей зайти и только принялся раскаиваться в содеянном, подумав: Это неуместно, и к тому же не следует забывать, что я – ее подчиненный, как Мария-Сара сказала: В другой раз, сегодня уже поздно. По поводу этой исторической фразы можно дискутировать всласть, но Раймундо Силва готов поклясться, что прозвучали другие, не менее исторические слова: Сегодня еще рано.

Если бы в последние дни муэдзин забывался тяжелым сном, сейчас, без сомнения, его разбудил бы, а может быть, и вовсе не дал бы ему заснуть шум города, кипящего тревогой, – вооруженные люди взбираются на стены и башни, а простонародье толпится на улицах и рынках, спрашивая друг друга, идут ли уже франки и галисийцы. Ясно, они опасаются за жизнь свою и имущество, однако в еще большем смятении пребывают те, кому пришлось бросить свои дома, расположенные за крепостной стеной, на подступах к городу, где покуда еще держат оборону воины, но скоро неминуемо вспыхнут первые схватки, если будет на то воля Аллаха, благословенно будь имя Его, и если даже Лиссабон одолеет захватчиков, от его изобильного и беспечного предместья ничего, кроме развалин, не останется. Муэдзин испустил свой пронзительный вопль, как всегда, с высоты минарета главной мечети, зная, что никого уж не разбудит, ибо спят сейчас разве что невинные младенцы, и, против обыкновения, не успел еще последний отзвук его призыва к молитве раствориться в воздухе, сразу же стало слышно, как город принимается бормотать ее, да и то сказать – долго ли стряхнуть с себя пелену сна тому, кто едва успел окутаться ею. Во всей своей июльской красе, овеваемой мягким благодатным ветерком, наступает утро, и, если опыт нас не обманывает, день обещает быть жарким. Окончив молитву, муэдзин уже собирается начать спуск, как вдруг снизу долетает шум такой отчаянный и устрашающий, что в первую минуту кажется, будто сейчас рухнет минарет, а во вторую – что проклятые христиане бросились на приступ, и лишь потом становится ясно, что эти крики, грянувшие отовсюду и озарившие небо над городом чем-то вроде сияния, исторг восторг, и муэдзин может сказать, что знает теперь, что́ такое свет, если он производит такое же действие на глаза зрячего, как эти радостные вопли – на уши слепого. Однако в чем же причина. Может быть, Аллах, тронутый пламенными мольбами народа, послал ангелов своих Мункара и Накира истребить неверных, может быть, с неба обрушил огонь неугасимый на корабли крестоносцев, может быть, ответ следует искать на земле, а разгадку – среди людей, и это король Эворы, проведав об опасности, грозящей лиссабонским братьям его, отправил гонца с таким посланием: Держитесь, давайте собакам отпор, ибо уже выступило в поход войско моих алентежанцев, и мы говорим так потому, что придут эти люди из-за реки Тежу, продемонстрировав попутно, что и португальцев еще в помине не было, а алентежанцы-то – вот они. Рискуя сверзиться с крутых ступеней и переломать свои хрупкие кости, спешит муэдзин вниз по узкой спирали, и вот уже на земле сильное головокружение сшибает его с ног, бедный старик вроде бы снова хочет уйти под землю, но нет, эту иллюзию навеяли нам былые происшествия, а теперь мы и сами видим, что нет, ничего подобного, совсем наоборот, он как раз хочет подняться и вопрошает обступившую его тьму: Что случилось, скажите же мне, что случилось. В следующее мгновение чьи-то руки помогают ему подняться, чей-то молодой звучный голос почти кричит: Крестоносцы уходят, крестоносцы собираются отчаливать. От волнения и веры подогнулись было колени у муэдзина, однако всему свое время, и Аллах не взыщет, если должную хвалу ему вознесут с небольшим опозданием, а сначала следует изъявить радость. Добрый самарянин немного подержал старика на весу, потом окончательно поставил на ноги, поправил ему чалму, размотавшуюся от суматошного спуска по лестнице и от падения, и сказал так: Да бросай ты это, пойдем-ка лучше на стены, взглянем, как отчаливают неверные, и эти слова, где нет обдуманного злорадства, объясняются тем, что глаза муэдзина не выглядят незрячими, они на вид здоровы, видите, он же смотрит на нас, глаза его устремлены в нашу сторону, но не видят нас, какая жалость, даже не верится, что подобные прозрачность и чистота суть всего лишь непроницаемая оболочка тьмы. Муэдзин поднимает руки, дотрагивается ими до глаз: Я слеп, и тут второй узнает его: А-а, ты же муэдзин, и уже отстраняется было, но сейчас же отменяет это движение: Это не важно, пойдем со мной на стену, я все тебе буду рассказывать, подобные души прекрасные порывы принято называть христианским милосердием, что лишний раз показывает, до какой же степени идеология сбивает слова с толку и с пути.

Новый знакомец протискивался в толпе людей, которые жались у подножья лестницы, ведущей к проходу на крепостной стене: Дорогу муэдзину, братья мои, дорогу муэдзину, муэдзин идет, восклицал он, и люди сторонились, улыбались в приливе чистой братской любви, но поскольку всякий путь выстлан не одними лишь розами, нашелся некто недоверчивый, заподозривший жульничество и, хотя показать лицо ему не хватило смелости, все же выкрикнувший из задних рядов: Вот ведь наглец, чего только не придумают, чтоб вперед пролезть, но муэдзин, зная наверное, что дело обстояло вовсе не так, сказал, обратясь в ту сторону, откуда долетел этот голос: Покарай тебя Аллах за клевету, что изрыгнули твои уста, Аллах же, надо полагать, чрезвычайно внимательно отнесся к поручению, ибо при осаде Лиссабона клеветник погибнет первым, погибнет даже раньше кого-либо из христиан, и это обстоятельство много говорит нам о гневе Всемогущего и Всемилостивого. Меж тем старик и его нежданный провожатый добрались доверху и, действуя тем же методом, сочетавшим уведомление и просьбу, всеми, и на этот раз без исключения, принимаемым благожелательно, получили места в главной, можно сказать, ложе, откуда открывался дивный вид на бухту, на широкую реку, на безбрежное море, но не грандиозность этой панорамы побудила муэдзинова спутника воскликнуть: О-о, какое чудо, и добавить вслед за тем: Ах, муэдзин, если бы я мог отдать тебе мои глаза, чтобы ты увидел то, что вижу я, крестоносная флотилия плывет вниз по глади реки, блистающей, как только она одна и умеет, голубой, как купол небес над нею, а весла мерно поднимаются и опускаются, а корабли кажутся стаей птиц, снизившихся над самой водой и пьющих на лету, двести перелетных птиц из породы галер, галиотов, галеонов и еще каких-то неведомых мне, потому что я человек сухопутный, не морской, и как быстро идут, весла и отлив несут их, они воспользовались им, чтобы двинуться в открытое море, и головные, наверно, уже почуяли свежий ветер, ставят паруса, о-о, и еще одним чудом больше стало бы, будь они белыми, сегодня день великого праздника, о муэдзин, а там, на другом берегу реки, наши братья из Алмады машут нам и ликуют так же, как мы, ибо тоже спасены волею Всевышнего, Всемогущего, Милостивого и Милосердного, спасены и избавлены от страшной угрозы, которую несли нам эти псы, а сейчас уже у выхода из гавани они, крестоносны они и поносных слов заслуживают, и да умрет с ними вместе и уйдет в забвение и прекрасное зрелище их ухода, и пусть Малик, караульный у адских врат, примет нечестивцев и обречет на муки вечные. Окружающие встретили рукоплесканиями это финальное пожелание, и лишь муэдзин воздержался – и не потому, что был не согласен, а потому, что уже ранее исполнил свою партию стража морали, попросив покарать дерзнувших не уверовать, и в самом деле, странно и нехорошо бы выглядело, начни сейчас расточать хулы и проклятия тот, кому по должности предписано призывать на молитву все сообщество братьев своих, и один-то раз в день наказывать – за глаза простому смертному человеку, так что неизвестно, согласился бы сам Всевышний принять такую ответственность на себя и навеки. Муэдзин хранил молчание по этой причине, но и по другой тоже – он ведь был слеп и, значит, не знал, есть ли основания радоваться полно и безудержно: Все ушли, спросил он, и спутник его после небольшой паузы, нужной, чтобы удостовериться и убедиться, ответил: Корабли – все. Объясни потолковей, а кто же остался. Остались те, кто сошел на берег и сейчас направляется в сторону лагеря галисийцев, числом около сотни, несут с собой оружие и пожитки свои, отсюда сосчитать их трудно, но никак не более ста человек. Сказал муэдзин: Если остались, то либо отказались участвовать в крестовом походе и сменили свой край на этот, либо, когда начнутся осада и сражение, пойдут против нас вместе с Ибн Арринке. Неужели ты полагаешь, муэдзин, что с таким немногочисленным войском и с той горсточкой людей, которая присоединилась к нему, отважится осадить Лиссабон Ибн Арринке, будь проклят он и весь род его. Он уже отваживался однажды вместе с крестоносцами и потерпел неудачу, а теперь намерен показать, что и не нуждается в них, этих же призовет в свидетели. Лазутчики доносят, что двенадцати тысяч солдат, которые есть у галисийца, никак не хватит, чтобы обложить город. Не знаю, что там есть у галисийца, а вот нам есть скоро будет нечего, и будем мы не просто сидеть в этой осаде, а голодом сидеть. В черном свете ты видишь будущее, муэдзин. В каком же еще может видеть его слепец. В этот миг некто, стоявший рядом с ними, указал рукой: Большая суматоха, галисийцы сворачивают лагерь. Не по-твоему выходит-то, муэдзин, ты наконец ошибся. Выйдет не по-моему, когда выйдет отсюда последний христианский солдат и ты скажешь мне, что на всем пространстве вокруг не видно больше ни единого. Останусь здесь наблюдать, дождусь этого, а потом приду в мечеть и сообщу тебе. Ты добрый мусульманин, да воздаст тебе Аллах по заслугам и на этом свете, и на том. Тут мы, опять же предваряя события, сообщим, что Аллах в очередной раз склонил слух к пожеланию муэдзина, и если насчет земной жизни того, кто не вполне кстати назван был Добрым Самарянином, доподлинно известно, что он будет предпоследним мавром, павшим при осаде Лиссабона, то сведений о жизни вечной придется нам с вами обождать, пока в свой срок не появится кто-нибудь более сведущий да не расскажет, что же это было за воздаяние такое и за что оно было. Мы же, со своей стороны, пользуемся случаем показать, что теперь, когда муэдзин вопросил: Кто поможет мне сойти с лестницы, оказалось, что не вовсе чужды люди милосердию, состраданию и братскому чувству.