Долго ждать Раймундо Силве не пришлось – всего минуты три-четыре. Он остался на ногах, со странным ощущением, будто попал сюда впервые, потому что в памяти не запечатлелся этот кабинет, быть может павший жертвой административного рвения и изменивший облик, и, более того, недоуменно спохватывается корректор, не запомнилось ничего из виденного раньше, когда Мария-Сара приглашала его сюда, – вот, скажем, стояла ли на письменном столе ваза с одинокой белой розой, висел ли на стене график движения корректур, где в верхней строчке он может прочитать и свое имя, а ниже – имена других корректоров-надомников, и в отдельных клеточках-графах указаны сокращенные названия книг, находящихся в работе, даты, разноцветные значки, так что получается вроде как план города корректоров, которых, впрочем, всего шестеро. Легко представить себе, как сидят они каждый у себя дома – в Кастело, на Авенидас-Новас, в Алмаде, может быть, или в Амадоре, на Кампо-де-Оурике, – склонясь над гранками, читая и правя, а Мария-Сара думает о них, меняет даты, переставляет зеленую метку на синюю, и через небольшое время потеряют всякое значение их имена, корректоры станут всего лишь графиком, вызывающим ассоциации и порождающим идеи, но пока еще каждое имя предоставляет кое-какие сведения, и первым идет Раймундо Силва, а за ним Карлос Фонсека, Албертина Сантос, Марио Родригес, Рита Паис, Родолфо Шавьер, и, раз уж дело происходит в служебном кабинете, логично было бы расположить их в алфавитном порядке, но нет, вовсе даже нет, и первую строку занимает Раймундо Силва, а объяснение такой странности сыщется легко и быстро – этот график позволяет судить о том, кто более всего заботит сейчас Марию-Сару.

Которая в эту минуту и появляется со словами: Простите, что заставила вас ждать, и звук ее голоса вместе с внезапным стуком закрывшейся двери заставляет корректора вздрогнуть от неожиданности – он стоит спиной – и поспешно обернуться. Ничего-ничего, отвечает он, я зашел только – и осекается, потому что и это лицо видит он словно впервые, а ведь столько раз в последние дни думал о Марии-Саре, хоть перед глазами у него не стоял ее образ, а само это имя занимало все доступное пространство памяти, постепенно и неуклонно вытесняя волосы и глаза, черты лица и движения, и мягкость шелка он мог различить издали не потому, что когда-либо, как мы помним, дотрагивался до него, и тут следует еще пояснить, что корректор не перебирал в памяти ощущения давние, чтобы создать отдаленно-бледное представление о том, на что были бы похожи нынешние, ибо, как ни трудно в это поверить, Раймундо Силва знает об этом шелке все, знает и его блеск, и мягкое движение ткани, и складки, играющие подобно песку под ветром, хотя цвет нынешний отличен от цвета тогдашнего, тоже затерянного в дымке памяти, да простится нам цитата из патриотического гимна[23]. Я принес, как мы договаривались, гранки, сказал Раймундо Силва, а Мария-Сара приняла их, так сказать, мимоходом, мимо то есть проходя, и теперь уже сидит за своим столом и предложила присесть корректору, но тот ответил: Да не стоит, наверно, и перевел взгляд на белую розу, и так близко она, что он видит даже ее нежнейшую сердцевину, а поскольку слово, как говорится, к слову тянется, тотчас вспоминает некую стихотворную строчку, где говорится о том сокровенном шорохе, с каким распускаются розы, и ему показалось, что это прекрасный оборот – да, с посредственными поэтами так иногда случается. И распускающейся розы мне сокровенный шорох мил, повторил он про себя и услышал, как это ни невероятно, невыразимый словами шелест лепестков, а может быть, это шелк рукава проскользил по изгибу груди, о боже мой, смилуйся над мужчинами и неуемным их воображением.

Мария-Сара сказала: Очень хорошо. Всего два слова и тоном, не предполагавшим продолжения, а потому Раймундо Силва, который все схватывает не то что с двух, а и с полуслова, понял, что больше ему тут делать нечего, он пришел передать корректуру, а раз передал, остается только откланяться, сказав: Всего наилучшего, или осведомившись: Я вам нужен еще, а этот весьма распространенный вопрос в равной степени способен выразить как смиренную почтительность подчиненного, так и сдержанное нетерпение, а в данном случае, если правильно интонировать, – еще и язвительную иронию, и в том лишь беда, что получатель чаще всего слышит фразу, но не дает себе труда задуматься о намерении, с которым она посылалась ему, хватит и того, что с профессиональным вниманием просматривает гранки, тем более что это стихи, требующие особой заботы: Нет, не нужен, ответила она и поднялась, и в этот самый миг Раймундо Силва если не бездумно, то уж точно необдуманно, столь же мало сообразуясь как с приличиями, нарушенными этим поступком, так и с последствиями его, двумя пальцами прикоснулся к белой розе, а Мария-Сара взглянула на него в ошеломлении, которое было не меньше, чем если бы по воле корректора цветок возник из ничего или произошло еще какое-нибудь чудо, и вот уж никак нельзя было ожидать от столь уверенной в себе женщины, что лицо ее вспыхнет – пусть на одну секунду, но и той хватило для разоблачения, и в самом деле не верится, что в наши времена еще умеют так краснеть, а он, если бы о чем-нибудь думал, подумал бы, что мужчина, прикоснувшись к розе, вызвал из глубины – из глубины души, а не плоти – потаенную чувственность. Однако самое необыкновенное заключалось в том, что покраснел и Раймундо Силва – и оставался таковым дольше, нежели она, оттого, вероятно, что почувствовал всю нелепость своего поведения. Стыд какой, сказал он или сейчас скажет себе. В подобных ситуациях, когда не хватает решимости – и, заметьте, мы не спрашиваем: Решимости на что, – лучше всего спасаться бегством, инстинкт самосохранения дурного не посоветует, но дальше – хуже, и мы повторяем ужасные слова: Стыд какой, все мы проходили через подобные ужасы, и от унижения и ярости били кулаком в подушку, мыча: Как мог я выставить себя таким глупцом, и не находя ответа, оттого, вероятно, что потребен немалый ум, чтобы объяснить глупость, и хорошо лишь, что мы защищены темнотою в комнате и никто нас не видит, хотя есть у ночи, отчего мы так и боимся ее, есть, говорю, это волшебное свойство превращать в нечто чудовищное и непоправимое даже маленькие противоречия, что уж говорить о таком несчастье, как это вот, нынешнее. Раймундо Силва резко отвернулся, смутно сознавая, что все в его жизни потеряно и что никогда больше не бывать ему здесь: Чушь какая-то, чушь, повторял он беззвучно, и ему казалось, что, пока бежал к дверям, повторил тысячу раз: Через две секунды выйду, буду далеко отсюда, но в самый последний миг – не раньше и не позже – его остановил голос Марии-Сары, неожиданным спокойствием своим так сильно противоречивший всему происходящему здесь, что смысл слов словно бы бесследно рассеялся в воздухе, и если бы не убежденность нелепого корректора, он, конечно, притворился бы, что не расслышал, однако ему ничего не оставалось, как поверить, что все же было сказано: Выйду через пять минут, мне надо заглянуть в дирекцию, а потом, если хотите, я вас подброшу. Вцепясь пальцами в дверную ручку, он из последних сил тщился выглядеть естественно, и давалось ему это, видит бог, нелегко, и одна часть его существа приказывала: Уходи прочь, а другая глядела на него судьею и выносила приговор: Другого шанса у тебя не будет, и всякое смущение вместе с замешательством ничего не значили по сравнению с огромным шагом, сделанным Марией-Сарой, только в каком направлении, вот вопрос, о боже, в каком направлении, и тут-то обнаруживается, как мы, смертные люди, сотворены, ибо вопреки тому смятению чувств, в котором он находился, ему все же хватило хладнокровия и здравомыслия установить причину внезапной досады, порожденной, оказывается, словом подброшу, вопиюще вульгарным в данном контексте: Отвезу вас, куда захотите, могла бы сказать Мария-Сара, но, вероятно, не вспомнила строчку из шлягера или решила избежать двусмысленности, неотъемлемой от этой фразы: Отвезу вас, куда захотите, отвезу вас, куда захочу, да-да, возвышенный стиль обычно дает осечку, именно когда мы так нуждаемся в нем. Раймундо Силва сумел отцепиться от двери и сохранить твердость, и могло бы показаться, что наше наблюдение – сомнительного вкуса, не будь это выражение выражением дружелюбной насмешки, меж тем как мы ожидали, что он ответит: Очень вам благодарен, но не хочу, чтобы из-за меня вы сворачивали со своего пути, и вот здесь крайне уместно будет сказать, что дорогб ложка к обеду, так что невезучему корректору оставалось бы лишь прикусить язык, если бы запоздалая жертва имела хоть какой-нибудь самомалейший смысл, и, к счастью, Мария-Сара не заметила или сделала вид, что не заметила пресловутой двусмысленности, и, когда произнесла: Я быстро, присядьте пока, по крайней мере, голос ее не дрогнул, корректор же сделал все, что было в его силах, чтобы и его не задрожал в ответ: Ничего, я постою, и если по сказанным ранее словам можно было бы заключить, что любезное предложение отвергнуто, то теперь видно, что нет – принято. Она выходит, а вернется даже не через пять минут, а раньше, и будем надеяться, что оба за это время успеют утишить пульс, выровнять дыхание, вернуть себе умение правильно оценивать дистанцию, а это далеко не пустяк после таких опасных пересечений. Раймундо Силва смотрит на розу, нет, не одни лишь люди не знают, ради чего рождаются.