Король выслушал в молчании и в молчании оставался, крепко сцепив руки на рукояти меча, а острие так твердо и прямо уперев в землю, словно та уже ему принадлежала безоговорочно. И не он, а дон Жоан Пекулиар, побагровев от праведного негодования, произнес слова, долженствовавшие пристыдить провокатора: Не искушай Господа Бога твоего, смысл которых все, включая и тех, кто слабо разбирался в вероучении, очень даже распрекрасно поняли, ибо Гильом Витуло, помимо того что желал выказать пренебрежение португальцам, в иной ситуации и в иных выражениях всего лишь повторил гнусную попытку Сатаны, предложившего некогда Иисусу броситься в пропасть, в чем якобы не было ни малейшего риска, поскольку ангелы, без сомнения, подхватили бы его, а Иисус ответил: Не искушай Господа Бога твоего. И крестоносец должен был бы смутиться и устыдиться, однако не смутился нимало – более того, присутствующим показалось, будто губы его скривила издевательская усмешка. Тогда дон Афонсо Энрикес спросил: Это и есть решение крестоносцев. Это и есть, отвечал тот. В таком случае ступайте с богом, и пусть он сопроводит вас до Святой земли, где вы уже не сможете придумать никакого предлога, чтобы уклониться от битвы, как уклоняетесь, если не ошибаюсь, сейчас. Гильом в ответ на это потянулся к мечу, что могло бы возыметь самые прискорбные последствия, если бы его спутники, вмешавшись, не воспрепятствовали ему не только движениями, но и словами, произнесенными одним из них, а именно Гилбертом, единственным, если не считать переводчиков, кто способен был изъясняться по-латыни не менее бегло, чем самый высокоученый князь Церкви, слова же были такие: Государь, Гильом сказал вам сейчас чистую правду – крестоносцы не останутся здесь, – но не привел резонов и мотивов, побудивших их дать отрицательный ответ и лежащих в области материальной, да и бог бы с ними, однако иные решили остаться, и этих иных можете вы лицезреть, ибо для этого и стали они членами посольства, а именно Жиль де Ролен, Лижель, Лишерт, братья де ла Корни, Жордан, Алард, Генрих и, самый изо всех малозначительный, смиренный и убогий, ваш, государь, покорный слуга. Дона Афонсо Энрикеса до того обрадовали эти слова, что и ярость его мигом прошла, а сам он, пренебрегая этикетными предрассудками, приблизился к Гилберту и обнял его, по пути бросив презрительный взгляд на Гильома, и сказал так: Обещаю, что за это решение ты станешь первым епископом Лиссабона, как только город вновь будет христианским, а вас, господа, пожелавшие остаться со мной, заверяю, что вам не придется сетовать на недостаток моей щедрости, после чего повернулся и ушел в шатер. Меж тем у входа в него Гильом остался в одиночестве, и даже сопровождавший его клирик благоразумно отступил на три шага, поглядывая с опаской, не появилось ли козлиных копыт или рогов у продерзостного и теперь низвергнутого рыцаря, совершенно точно одержимого бесами.
Соединив то, что вправду было написано, с тем, что пока рисовалось лишь его воображению, подошел Раймундо Силва к этой критической точке и, надо сказать, зашел довольно далеко, если вспомнить, что, помимо многократно уже упомянутого отсутствия должной подготовки ко всему, кроме умения кропотливо и скрупулезно вычитывать тексты, он пишет довольно медленно, потому что коснеет в неукоснительном согласовании времен, прилежен с прилагательными, употребляет эпитеты с умеренным аппетитом, точен с точками и лишними запятыми не запятнан, и все эти обстоятельства незамедлительно разоблачат его и докажут, что подписанное его именем есть не более чем вольная, адаптированная версия, которая мало схожа со своей основой и по этой причине, насколько мы можем предвидеть, будет вся до последней строчки недоступна любителям истории naïve[21]. Впрочем, достаточно вспомнить, что версия, находящаяся в нашем распоряжении, уже содержит двенадцать страниц густого и плотного текста, и тогда ясно станет, что Раймундо Силва, в котором ничего нет от писателя – ни добродетелей его, ни пороков, – не смог бы за полтора дня понаписать столько и такого, причем, заметьте, о литературных достоинствах и речи не ведем, потому, во-первых, что это текст научный, исторический, а во-вторых, из-за некомпетентности нашей. Все эти предуведомления снова и в очередной раз призваны напомнить, что недопустимо смешивать то, что кажется, с тем, что непреложно есть на самом деле, но неведомо как, а также – для чего, думая, что уверены в какой-нибудь действительности, впадаем мы в сомнения: а то ли мы видим на самом деле, истинный ли это образ, верный ли слепок или всего лишь версия – очередная, одна из многих возможных, или, еще того хуже, единственная и исключительно в качестве таковой провозглашаемая.
Середина дня, время навестить Марию-Сару, которая ждет корректуру поэтического сборника. Прислуга прибирается на кухне или гладит, ее присутствие так безмолвно и незримо, что едва заметно, ибо женщина, должно быть, полагает, что править рукопись – то же самое, что литургию, и Раймундо Силва, с самого утра не покидавший кабинета, выходит осведомиться: Какая погода, и, поскольку говорить с ней, в сущности, не о чем, пользуется представившейся возможностью или изыскивает ее сам и потому, нарушив свое нерушимое обыкновение, не подходит к окну, а следовало бы, ибо день сегодня особенный и, вероятно, в городе уже знают, что крестоносцы уплыли, ведь шпионаж – изобретение не нынешних войн, а сеньора Мария отвечает: Да ничего, используя это универсальное выражение, в данном случае означающее всего лишь, что дождя нет, потому что мы часто говорим: Да ничего, только холодно, или: Да ничего, только ветрено, но никогда: Да ничего, только дождь как из ведра. Раймундо Силва ищет дополнительных сведений, а именно – не собирается ли, и очень ли ветрено, и сколько градусов. Что же, можно выйти из дому, особенно не утепляясь, довольно будет и макинтоша, высохшего и обретшего былую презентабельность, а из двух имеющихся кашне выбрать то, что полегче, и, ах, какая жалость, что не принято говорить душегрея, звучит тоже не очень-то, но все же лучше, чем странно чужестранное кашне и не менее инородный шарф, но что ж поделать, португальский язык еще молод, еще в стадии становления, хоть от побережий Алгарве и распространяется мощно по всему королевству. Раймундо Силва пошел на кухню, чтобы свести с прислугой Марией счеты – уплатить ей, имеется в виду, недельное жалованье, – и она, взяв деньги, вздохнула по своему обыкновению, словно жалуясь, что по получении жалованья должна расстаться с хозяином, который поначалу пугался и терялся от этого и думал, будто таким способом ему дают понять, что платят ей маловато, и беспокоился он до тех пор, пока не получил исчерпывающих сведений о расценках, бытующих в нижнем сегменте среднего класса, к коему принадлежит и относится – неважно, надо сказать, относится, – и не пришел к выводу, что это еще по-божески, и хотя никак не мог счесть себя бессовестным эксплуататором, все же, пусть и со вздохом сожаления, жалованье прислуге прибавил.
Три главные дороги связывают дом Раймундо Силвы с городом христиан – одна идет по улице Милагре-де-Сан-Антонио и, в зависимости от того, какую из трех ветвей выберешь, ведет либо на Калдас и на Мадалену, либо на Ларго-де-Роза и прилегающие к этой площади высоты и низины, вверх на Коста-де-Кастело, в глубину Эскадиньяс-де-Сауде и Ларго-де-Мартин-Мониз, средний же луч – на Калсада-де-Санто-Андре, Террейриньо и улицу Кавалейрос. Другая через Ларго-дос-Лойос идет в сторону Портас-до-Сол, и третья, самая ходовая – по Эскадиньяс-де-Сан-Криспин все вниз да вниз, пока через несколько минут не упрется в Порта-де-Ферро, откуда трамваем доберешься в Шиадо или на своих двоих – на Праса-да-Фигейра, где сядешь на метро, если захочешь им воспользоваться, и сегодня как раз этот случай. Издательство расположено вблизи от Авениде-Дуке-де-Луле, но слишком далеко, чтобы в этот час уже на исходе дня подняться по Авениде-да-Либердаде, обычно по правой его стороне, потому что левая неведомо почему никогда Раймундо Силве не нравилась, хотя понятие «нравится – не нравится» знает свои подъемы и спуски, что на одной стороне, что на другой, но все же на правой он себя чувствует лучше. Однажды, самого себя сквозь зубы обругав маньяком, он решил отметить на плане города, по каким отрезкам проспекта ему ходить приятно, а по каким нет, и с удивлением обнаружил, что приятные участки левой стороны оказались протяженней, однако по степени доставляемого удовольствия все же перевесила правая сторона, так что в итоге он часто по одной стороне поднимался, а на другую поглядывал, жалея, что идет не по ней. И разумеется, Раймундо Силва не относится слишком уж серьезно к этим навязчивым идейкам, недаром же судьба сделала его корректором, и ведь еще несколько дней назад в беседе с автором Истории Осады Лиссабона доказывая, что корректоры разбираются в литературе и в жизни, он имел в виду, что если они чего в жизни не постигли или не пожелали постичь, литература более или менее возьмет обучение на себя, особенный упор сделав на той главе, где описываются тики, бзики и закидоны, ибо общеизвестно, что совершенно нормальных персонажей не бывает, иначе, полагаю, они не были бы персонажами, и все вместе это должно означать, что Раймундо Силва отыскивал в книгах какие-то заметные черты, которые по прошествии должного времени, прибавившись к тому, что заложено от природы, сформировали в нем последовательно-противоречивое явление, именуемое характером. И сейчас, стоя на Эскадиньяс-де-Сан-Криспин и глядя на собаку, которая глядит на него, он мог бы спросить себя, героем какого романа предстает, и очень жаль, что животное на ступенях не волк, благодаря которому моментально соотнес бы себя со святым Франциском, и не свинья, что привела бы на память Антония Великого, и не лев, тянущий за собой святого Марка, и не бык со святым Лукой, и не рыба со святым Антонием, и не ягненок, чтобы уподобиться Крестителю, и не орел, сопровождающий Евангелиста, но разве мало твердили мы, что собака – друг человека, и, судя по тому, что творится в мире, вполне может оказаться другом единственным.
