— Он ответил, — продолжал молодой человек, когда снова обрел дар слова, что лично сочувствует мне, но предоставляет решение вопроса вам. И вот я со страхом и трепетом ожидаю вашего приговора, — заключил он, опускаясь на колени перед девушкой и склоняя голову.

В ожидании ответа молодой человек очень нервничал. Этот человек, который бесстрашно шел навстречу опасности, был так мил для девушки, что она, замерев от блаженства, несколько мгновений безмолствовала. Наконец из-за веера послышался ее тихий, нежный голос:

— Как-то раз — не очень давно — одна девушка молила Пресвятую Деву спасти знакомого ей человека от угрожавшей ему опасности и за исполнение своей горячей мольбы дала обет, что если тот человек будет спасен, она пожертвует Пресвятой Деве самое драгоценное из того, что имеет, — свои волосы… Как вы думаете, дон Рафаэль, не доказывает ли этот обет ее любви к тому человеку? И потом: если тот человек отвечает ей взаимностью, — на что она втайне надеется, — то не повредит ли ей в его глазах исполнение этого обета? Ведь, быть может, именно только из-за ее волос он и обратил на нее внимание, а без них она потеряет в его глазах всякую привлекательность, и он…

— О нет, совсем напротив! — с жаром прервал молодой человек. — Во-первых, прекрасную женщину любят не за одни ее волосы, а во-вторых, после такой жертвы любимая женщина сделается любящему ее человеку еще дороже.

— В таком случае, — продолжала девушка, — отрежьте собственными руками мои волосы.

С этими словами она сняла с головы гранатовые цветы и вынула из волос высокую черепаховую гребенку вместе с золотыми шпильками. Роскошные волосы тотчас же свободными волнами окутали всю фигуру молодой девушки. Взяв затем со стола небольшие золотые ножницы, девушка подала их молодому человеку.

— О Гертруда, Гертруда! — воскликнул он, прижимаясь пылающими губами к ее руке. — Разве я в состоянии буду сделать это да еще такими маленькими ножницами?

— Если вы любите меня, то должны помочь мне исполнить мой обет, — твердо проговорила девушка. — Ножницы я сейчас принесу другие. Эти действительно малы, и вам пришлось бы слишком долго возиться.

Она с живостью сорвалась с места, перекинула всю массу волос на одну руку и бросилась в соседнюю комнату. Через минуту она вернулась с большими стальными ножницами, и жертвоприношение началось.

Пока только что описанное происходило в гостиной, Марианита сидела на вышке. Не желая мешать старшей сестре, судьба которой решалась в эту минуту, младшая в то же время пользовалась случаем потихоньку высмотреть сверху, не покажется ли лодка с доном Фернандо, которого с таким нетерпением ожидала девушка.

А в кабинете хозяина шла следующая беседа между доном Мариано и погонщиком мулов, Валерио Трухано, оказавшим в пути такую большую услугу дону Рафаэлю и в свою очередь спасенному последним от гибели.

Погонщику мулов, впоследствии так прославившемуся в войне за освобождение Мексики, было лет сорок, но, благодаря тонким чертам и приятному выражению лица, он казался моложе. Среднего роста, плотный, пропорционально сложенный, он казался здоровым и сильным человеком с уравновешенным характером.

Трухано уже давно был знаком с доном Мариано и всегда имел доступ в его дом. Все любили и уважали этого замечательного человека за его честность, кротость, скромность, истинную религиозность и человеколюбие. Пример последнего он проявил по отношению к тому же дону Рафаэлю, с которым накануне встретился в первый раз, и не мог думать, что тот на другой же день отплатит ему за его услугу. Так относился он и ко всякому, с кем ему приходилось сталкиваться; хорошо обращался он и с животными. Ни у кого так спокойно и сытно не жилось мулам, как у Валерио Трухано.

Тот караван навьюченных мулов, который успел благополучно избежать гибели в воде и нашел приют в гасиенде дона Мариано, принадлежал именно Валерио Трухано. Последний сначала лично провожал своих мулов, но дорогой задержался в одном месте также из-за какого-то доброго дела и потому отстал от них.

— Так и вы решили посвятить себя делу освобождения родины? — спросил дон Мариано, предлагая гостю обычную в Мексике послеобеденную сигару.

Последний с видимым удовольствием принял сигару, сначала понюхал ее, потом ловко откусил своими крепкими зубами кончик и, тщательно раскурив с другого конца, сделал несколько сильных затяжек, и только после всего этого ответил на заданный ему вопрос:

— Да, решился, и я, несмотря на то, что это святое дело сильно запачкано теми, которые во имя его пролили столько крови совершенно невинных испанцев. Самый жестокий из этих негодяев Антонио Вальдес…

— Антонио Вальдес?! — с удивлением воскликнул дон Мариано. — Да ведь это, если не ошибаюсь, один из вакеро дона Луиса Трэс-Вилласа, отца дона Рафаэля.

— Он и есть, — подтвердил Валерио. — Дону Рафаэлю еще ничего не известно о злых подвигах этого человека, и я не хотел тревожить его, а потому ничего и не сообщил ему.

— А если дону Луису будет угрожать серьезная опасность от этого человека? — спросил дон Мариано.

— Не думаю, — поспешил ответить погонщик. — Не может же быть, чтобы слуга решился причинить какую-либо неприятность бывшему хозяину, от которого ничего, кроме хорошего, не видал. Я слышал, что, уйдя от дона Луиса, он набрал себе шайку самых отчаянных головорезов, человек в пятьдесят, и свирепствует где-то в стороне… Вот кого я желал бы видеть повешенным вместо захваченных испанцами и казненных Лопеса и Арменты, честно боровшихся с действительными угнетателями… Но Вальдес — человек очень ловкий, и, быть может, скорее моя собственная голова очутится среди них, нежели голова этого негодяя, — с полной покорностью Провидению грустно добавил он.

— Будем надеяться, что Бог не допустит этого, — возразил дон Мариано. Очень жаль, что вы решили продать мулов и совсем прекратить свое дело. Вы говорите, что ваш старший помощник — довольно надежный человек. Почему бы вам не поручить ему продолжать без вас ваше дело, а потом, по возвращении домой, вы опять сами занялись бы им?

— Я не могу сделать этого, — ответил погонщик. — Мне необходимо продать всех мулов для того, чтобы иметь возможность удовлетворить своих доверителей. Меня сильно подвели некоторые люди, злоупотребившие моим доверием, и я из-за этого был вынужден влезть в долги…

— А, вот что! — с живостью прервал дон Мариано. — Ну, это мы устроим. Скажите, сколько нужно, и я с удовольствием дам вам эту сумму. А потом, когда вы возвратитесь и устроите свои дела, мы сочтемся.

— Благодарю вас, дон Мариано, — с чувством произнес погонщик. — Но я не знаю, когда вернусь, да и останусь ли еще жив, поэтому не могу, ради покрытия одних долгов, брать на свою совесть другие.

— Да я и не стал бы считать это долгом, — возразил де Сильва, — а просто как бы лептою в пользу нашего общего дела.

— Нет, дон Мариано, лично я и в таком виде не могу принять вашей помощи, с твердостью сказал погонщик. — Еще раз очень признателен вам, но, повторяю… Однако у вас на дворе что-то случилось! — вдруг прервал он сам себя и поспешил выглянуть в окно, возле которого сидел.

Действительно, на дворе гасиенды происходило нечто, всполошившее весь дом. Из гасиенды Дель-Валле через прилегавшие с севера горы прискакал один из старейших слуг дона Луиса Трэс-Вилласа, бывший когда-то дядькою дона Рафаэля. Он оказался смертельно раненым. Слуги де Сильвы сняли его с измученной лошади еле живым и осторожно положили на лужайку посреди двора.

— Дона… Рафаэля… скорее… ко мне! — прохрипел умирающий.

— Дона Рафаэля!.. дона Рафаэля!.. Где дон Рафаэль? — раздались взволнованные голоса.

Этот зов и поднявшаяся одновременно суматоха вызвали из дома не только того, кого было нужно, но и всех обитателей мужского пола, за исключением дона Корнелио Лантехаса, который после перенесенных потрясений впал в состояние, близкое к горячечному, и лежал в постели.