«Я должна сказать тебе одну вещь. Никогда не противоречь Нансену, это совершенно невозможно».
Нансен привык к всеобщему обожанию — и если ему вдруг случалось попасть в ситуацию, когда должен был ждать он, а не ждали его, он не мог с этим смириться. При этом не имело никакого значения, что речь шла о в общем-то посторонних людях, поскольку в случае Сигрун она всё ещё оставалась в глазах общества всего лишь соседкой Нансена и официальной женой Герхарда Мюнте. Когда в одни из пасхальных дней 1915 года обнаружилось, что фру Мюнте отправилась с друзьями в город, а Нансен должен сидеть и ждать её возвращения, последовало гневное письмо, а затем и разрыв и полное молчание на несколько дней. Когда же оскорблённый любовник вновь обрёл разум, он призвал к себе в башню в Пульхёгду Сигрун — и та прибежала, как маленькая девочка.
Сигрун всегда делала так, как хотел Фритьоф.
В 1918 году она развелась с мужем. Причина разрыва никогда не была названа — и мемуаристы практически ничего не писали об этом. Сохранилось, однако, довольно колкое высказывание внучки Бьёрнсона Дагни, которая заметила: «Мюнте и Фритьоф Нансен были соседями. Фру Мюнте пользовалась вниманием противоположного пола благодаря своему уму и обаянию. Длинноногий Нансен частенько перебирался через ограду и навещал её. И Мюнте ничего не имел против. Но когда Нансен женился на его жене — этого уже он стерпеть не смог». Всё дело в том, что Сигрун постепенно действительно стала членом семьи Нансена, ещё даже будучи замужем за Мюнте. У неё частенько оставалась Ирмелин — Имми, когда её отец уезжал в своё очередное рабочее турне. Имми любила Сигрун, а вот о других детях Нансена того же сказать нельзя. Неприязнь сквозит между строк и в воспоминаниях Лив:
«В это время отец часто писал, как он скучает по дому. Получала я письма (Лив тогда училась в Швейцарии. — Н. Б.) и от тети Малли, и от Одда, и от Торупа, и от Анны Шётт, и от многих других и поэтому знала обо всём, что делается дома. Особенно меня мучила совесть из-за Одда. Он, верно, нуждается во мне, думалось мне. Отец постоянно был в отъезде и потому решил поместить Одда в какую-нибудь семью, где он будет вести более упорядоченный образ жизни, чем в Пульхёгде. Почти все гимназические годы Одд провёл в семье доктора философии Кр. Л. Ланге в Виндерене. Ланге был генеральным секретарём Межпарламентского союза, совет которого заседал в Женеве, и имел большие заслуги в сфере международной работы. Как и мой отец, он получил Нобелевскую премию. Его сын Хальвард, который после Второй мировой войны стал министром иностранных дел, тогда учился вместе с Оддом, и они очень подружились. Фру Ланге заботилась о моём брате и не делала никакой разницы между ним и своими собственными детьми. Но, как ни хороши были „приёмные родители“, а всё-таки у Одда) было такое чувство, что его словно выставили из дому. Ведь у него был родной дом, был отец, которого он так чтил и по которому так тосковал.
Трудно приходилось в те годы и другому моему брату, Коре. Задолго до отъезда отца в Вашингтон Коре тоже „отправили в изгнание“, и ему совсем не сладко жилось вдали от семьи. Это тяжело отражалось на нём, он чувствовал себя бездомным и одиноким. Отец и сам страдал от всего этого. Он был предан нам всем сердцем и старался устроить нас возможно лучше. Но постоянные разъезды мешали ему по-настоящему сблизиться со своими сыновьями, которых он видел только от случая к случаю. Он очень горевал, что не мог поступать, как учил Бьёрнсон: „Все силы свои направь на решение ближайших задач!“
Имми с самого рождения была для всей семьи „ясным солнышком“. Жизнь её баловала, да и сама она была приветливой, открытой и не мучила себя никакими проблемами. Отцу она доставляла только радость и никаких огорчений. Осенью 1919 года она приехала в Америку изучать агрономию в Итаке. „Ведь надо было найти предлог, чтобы повидать белый свет, вот я и придумала эту поездку“, — бодро и весело заявила она, сходя по трапу с „Бергенсфьорда“.
В том же году перед Рождеством отец женился на Сигрун Мюнте, урождённой Сандберг. Мы с Имми давно предвидели эту свадьбу, но сообщили нам об этом событии только задним числом.
Имми получила телеграмму от Сигрун и переслала её мне со своей припиской: „Что ты на это скажешь?“
Что я скажу на это? Не так-то легко было ответить. Как-то немного странно это было, но, как сказано, мы с Имми были к этому подготовлены.
Труднее всего приходилось Одду. Он как раз лежал в больнице, ему оперировали больное колено, и у него были сильные боли, когда отец навестил его накануне свадьбы. Одду показалось, что отец уж больно неразговорчив. Смущаясь и нервничая, сидел он у постели сына и не находил слов. Наконец решился и замогильным голосом произнес: „Завтра я женюсь, мой мальчик!“ Потом встал, распрощался и ушёл, не дожидаясь ответа.
Одду было всего 18 лет, и вряд ли он мог тогда понять, что неловкость отца объяснялась смущением, которое охватывало его, когда речь шла о его собственных делах. Если бы отец подозревал, как потрясут сына эти простые слова, то он постарался бы побороть свою застенчивость.
Но он просто не догадался этого сделать.
Мало найдётся на свете людей, которые проявили в своей жизни столько морального и физического мужества, как наш отец. Мало найдётся людей, которые бы так смело и откровенно высказывали своё мнение. Но если дело касалось его личных, интимных переживаний, этот мужественный человек стеснялся и робел даже перед родными детьми.
Он, конечно, не делился своими планами и с друзьями, за исключением Торупа и Хелланд-Хансена, которых он пригласил быть свидетелями на свадьбе. Совершенно случайно узнал о предстоящем событии его зубной врач. Отец был у него на приёме как раз утром того знаменательного дня, и при прощании они разговорились. В комнате ожидания сидела длинная очередь пациентов, а зубной врач не решался прервать интересную беседу. В конце концов отец спохватился, посмотрел на часы и заторопился: „Черт побери, мне надо торопиться, ведь через два часа моя свадьба!“».
Сигрун и Фритьоф поженились 17 декабря 1919 года.
Положение хозяйки дома было, безусловно, приятно для Сигрун, но отношения с детьми Нансена оставались прохладными всю жизнь. «Новая жена» прекрасно понимала, что для взрослых детей её мужа трудно принять вторую «фру Нансен» — и старалась ничем не раздражать их, держась в тени Фритьофа.
Она с радостью ездила с ним, когда представлялась такая возможность. Особым удовольствием для Сигрун было ходить по дорогим магазинам — к сожалению, с Герхардом, который зарабатывал не очень хорошо, она не могла позволить себе многих женских развлечений. А Нансен, чьи доходы были очень высоки, считал, что жена не должна жалеть деньги на «представительские» наряды и украшения.
А вот дома всё осталось как раньше — принципам экономии и аскетизма Фритьоф не изменял никогда.
Очень болезненным было для Сигрун и отношение к ней королевской пары — визиты в Пульхёгду венценосных особ практически были сведены к нулю, а Фритьоф стал бывать во дворце намного реже. Такое отношение Сигрун объясняла ревностью к ней королевы Мод. Пожалуй, дело тут было действительно «нечисто», поскольку в 1929 году (21 марта), во время пребывания Нансена в США, в Осло играли свадьбу кронпринца Олава и кронпринцессы Марты. По статусу Сигрун Нансен имела все основания рассчитывать получить приглашение на королевское торжество — но не получила. Она была оскорблена, официальное же объяснение звучало так: «Поскольку супруг в отъезде, по этикету жене в одиночку не полагается присутствовать на свадьбе».
Брат Нансена, Александр, всё-таки смог достать ей приглашение, но Сигрун от «подачки» отказалась. В качестве «извинения» Ирмелин, дочь Фритьофа и Евы, сделали подружкой невесты.
Глава тринадцатая
Добрый самаритянин
В октябре 1918 года Нансена избрали, не спросив его предварительного согласия, на три года на пост ректора Кристианского университета, но он отказался, сказав, что хочет заняться собственной научной работой. Кроме того, он говорил, что «могут появиться задачи, требующие времени и от которых невозможно будет отказаться». Так и случилось.
