* * *
Вдовцу было, вне всякого сомнения, очень тяжело воспитывать пятерых детей. Часто он не мог понять их желаний и устремлений, особенно мечтаний старшей дочери — юной девушки, которой хотелось выходить в свет, танцевать на балах и чувствовать, что она нравится молодым людям. Лив писала:
«Не вполне разделяла я и его убеждения относительно экономности. Я, правда, и сама сознавала, что не уродилась бережливым человеком и что отец, воспитывая у меня это качество, желает мне добра, но от этого было не легче. Тогда я ещё не понимала, что непритязательность так же глубоко присуща характеру отца, как и щедрость. И он, и дядя Александр ежегодно тратили немалые деньги на оказание помощи родственникам, писателям, художникам — словом, всем, кто в ней нуждался. И отец никогда не жалел денег, если речь шла о полезном деле, ученье детей, покупке инструментов или оборудования для научной работы. Но стоило мне сказать, что пора мне сшить новое платье, как поднималась буря: „Чепуха! Старое-то чем плохо? Помни, дружок, не платье важно, а человек, на котором оно надето“.
Я начала вращаться в вихре светской жизни и, как все молоденькие девушки, была очень тщеславной. Но отец был со мной твёрд. Денег, которые он выдавал мне раз в месяц, должно было хватить на всё. Надо уметь в них укладываться, а как я их потрачу — это уж дело моё. Конечно, в те времена деньги больше стоили, однако на новое бальное платье их всё же не хватало.
К тому же в глазах отца эти балы ничего, кроме порицания, не заслуживали. Отец считал, что я достойна большего, чем просто предаваться развлечениям с людьми, у которых один только ветер в голове. „Ох уж эти твои бальные танцоришки, что за радость тебе плясать до одури с этим субъектом!“».
А скоро в дом пришла настоящая беда.
Когда переводчик книг Нансена на французский язык Шарль Рабо известил о смерти своей единственной дочери, Фритьоф написал ему:
«Я знаю сам, что означает печаль, знаю, что значит, когда всё вокруг нас гаснет, когда жизнь становится лишь мучением: то, что приносило нам солнечный свет, ушло навеки, и мы беспомощно смотрим в ночь. Потому я могу, вероятно, лучше, чем некоторые другие, понять Вашу потерю. Хоть в этом мало утешения, но Вы должны знать, что здесь в одиночестве живёт друг, который посвящает Вам любящие и сочувственные мысли и хотел бы быть Вашей опорой. К сожалению, мы так мало в состоянии сделать — печаль не могут унести другие: приходится днём и ночью бороться с ней самому».
Он и предположить не мог, что скоро его самого постигнет новое ужасное горе.
Младший сын Нансена Осмунд был от рождения болен страшной болезнью — врождённым церебральным парезом. Именно из-за этой болезни мозга он отставал в развитии от сверстников, не очень чётко говорил и при ходьбе загребал ногами. Однако, как многие неизлечимо больные дети, он был удивительно добр и нежен с окружающими.
Отец очень любил Осмунда и старался оказывать ему внимание, но он часто уезжал — а в доме появилась новая няня, которая часто кричала на него. Поэтому вскоре мальчика отдали в специальную школу в Осло, но ему пришлось уйти оттуда из-за сильных головных болей. Вскоре у Осмунда поднялась температура, и он слёг в постель, а к Рождеству 1912 года ему стало хуже.
Семейный доктор Йенсен пригласил специалиста, и вдвоём они обнаружили бациллу. У Осмунда был туберкулёзный менингит, надежды не оставалось. Весной 1913 года мальчик умер.
Нансен записал в дневнике:
«Сегодня Осмунд умер так же тихо, как жил… Утром ему было лучше, но затем стал дышать медленнее и медленнее, пока он не уплыл в великий покой… Такого трогательно ласкового и хорошего, каким был ты, я не знал никого. Твоей последней мыслью было, что ты сможешь подарить своим братьям и сёстрам, когда поправишься. Ты был слишком хорошим, чтобы жить… Более чистая душа никогда не жила. И потому ты умер. Лучше бы это был я, а ты мог остаться жить, чтобы показать миру, что такое хороший человек».
Сына Нансен кремировал так же, как и Еву. Лив писала:
«У отца в башне на одной из полок стояла высокая ваза. Я думаю, что в ней был пепел маленького Осмунда. Но спрашивать я не смела, чтобы не бередить рану. Да и не всё ли равно, где пепел? Ведь Осмунда больше нет.
Отец горевал. Он потерял младшего сына, и новая утрата обострила старую. Если он оставался наедине с мыслями, они, как и прежде, обращались к матери. Он тосковал по ней в своём одиночестве, тосковал, наверное, и по другим женщинам, а скорее всего — просто по нежности.
„Любящая, нежная женщина с горячим сердцем — как часто я мечтал о ней! — записано в дневнике 30 апреля 1913 года. — О той, одно только присутствие которой приносит мир, покой и утешение… Я встретил единственную, и вот она утрачена — навсегда… Жизнь мрачна и становится всё мрачнее“.
Временами его охватывало отчаяние:
„Да стоит ли, в конце концов, так серьёзно относиться к жизни? Не многого она, в сущности, стоит. Есть о чём сокрушаться! Подумаешь, разбитые надежды, обманутая вера — господи, не первое же это крушение в коловращении жизни. Так стоит ли из-за этого тратить её понапрасну, посыпать главу пеплом и ходить в рубище?“
Отец ещё держал великолепную породистую лошадь и часто ездил верхом. Кроме неё у нас была огромная гнедая для упряжки. Мне разрешалось брать её, и тогда мы с отцом отправлялись в дальние прогулки верхом. Временами у него были другие спутники, и тогда я была лишней».
Под «другими спутниками» Лив, вероятнее всего, имеет в виду и фру Мюнте, с которой Нансен продолжал встречаться. Но об этом речь пойдёт уже в другом месте.
* * *
В 1913 году, после смерти сына, Нансен начинает готовиться к поездке в Сибирь.
Но до этого ему приходится вновь принять участие в общественной жизни страны, поскольку речь заходит о судьбе его близких друзей — короля и королевы Норвежских.
Всё дело в том, что когда в 1905 году парламент избрал датского принца Карла норвежским королём, то он оставил, несмотря не некоторые изменения в конституции, прежние формы правления и привилегии королевской власти.
В Норвегии всё-таки главой государства был король, который самостоятельно формировал правительство и мог по собственному усмотрению менять его состав и даже отправлять в отставку правительство целиком. Правда, в конституции были оговорены некоторые требования, предъявляемые к министрам: их минимальный возраст составлял 30 лет, не менее половины членов правительства должны были исповедовать официальную евангелическо-лютеранскую религию, указывалось также минимальное число его членов.
Король самостоятельно назначал высших должностных лиц государства, основная часть которых становилась несменяемыми, назначал судей, губернаторов на местах. Король являлся главнокомандующим страны, имел право объявлять войну и заключать мир, направлять внешнюю политику страны, заключать международные договоры, назначать дипломатических и консульских представителей Норвегии за границей.
В 1913 году стортинг предпринял реформу королевской власти, которую можно назвать даже «мини-революцией», потому что королева Мод писала своим родным в Англию о том, что её муж, король Хокон, подумывает об отказе от трона. Речь зашла об ограничении королевских прав и передаче большей части из них стортингу и правительству.
В результате реформы 1913 года король вместо права абсолютного вето в отношении принятых стортингом законов получил лишь право относительного вето.
Постепенно большинство прав короля в сфере исполнительной власти перешло к правительству. Так, решения монарха в Государственном совете в соответствии с конституционными изменениями 1911 года требовали контрассигнования премьер-министра и соответствующего министра. Министры, не согласные с решением короля, должны были высказать свои соображения и занести свои возражения в протокол. Ответственность за принятые решения несли те министры, которые не высказали своих возражений. Если всё правительство было не согласно с королевским решением, то король либо сам от него отказывался, либо правительство уходило в отставку. Король стал назначать на государственные посты по рекомендации правительства.
