Фритьофу хотелось, чтобы новый бревенчатый дом походил на старинные норвежские постройки и был выстроен в модном в ту пору «викингском» стиле. Архитектором выбрали двоюродного брата Евы Яльмара Вельхавена. Он создал проект настоящего сказочного замка, который Фритьоф решил назвать Готхоб («Добрая надежда») в память прославленного эскимосского селения.
Надо сказать, что Нансен очень внимательно следил за строительством своего дома, вникал во все детали строительства и сам разрабатывал многие дизайнерские, как мы бы сказали сейчас, решения.
В «викингской усадьбе» всё было продумано до мелочей, даже создана особая мебель, украшенная стилизованной «средневековой» резьбой с «ленточным» зверем.
Рисунок (узор) резьбы был придуман Фритьофом. Ею украсили не только мебель, но специальное, так называемое хозяйское место. Все дело в том, что в домах викингов такие хозяйские кресла находились в центре зала и украшались кресловыми столбами, считавшимися святыней дома. Норманны верили, что в этих столбах обитают духи, которые охраняют покой в доме. При переселении в Исландию язычники брали с собой эти священные столбы и при приближении к острову бросали их в море. Куда приплывали эти столбы — там и высаживались на берег переселенцы. Вот для таких кресловых столбов и придумал узор Нансен. Конечно, для претворения плана в жизнь нужен был искусный мастер — и вскоре в доме появился известный резчик Боргерсен.
Денег на всё это великолепие не хватало, поскольку особо богатым Нансен в то время не был, а строительство дома велось на задаток за будущую книгу о походе через Гренландию. На обед в субботу неизменно подавались сельдь и суп, а по будням супруги ели кровяную колбасу. Но самым ужасным в рационе, по мнению Евы, был пеммикан. Она ела его из солидарности с Фритьофом.
Пока строился дом, Фритьоф и Ева поселились поблизости, в летнем павильоне железнодорожной станции. Этот «сарайчик» вообще не был приспособлен для жилья — земляной пол, дощатые стены. По ночам зимой в умывальнике замерзала вода.
О том времени фру Нансен впоследствии писала:
«Той зимой он отучил меня мёрзнуть».
Ева называла павильон «собачьей конурой», а подруге признавалась в письме:
«Мы должны во всём себе отказывать и ужасно мёрзнем».
Однако Фритьоф утверждал, что они «никогда не были так здоровы, как в ту зиму». Он вообще считал, что сквозняк и холод полезны для здоровья.
Однако именно там была написана книга «На лыжах через Гренландию» и начата работа над «Жизнью эскимосов». Последнюю он писал одновременно по-норвежски и по-английски. На двух языках было написано и несколько научных статей. А вместе с профессором Гюльдбергом они выпустили книгу «Строение и развитие кита». Про книгу Нансена о Гренландии друзья шутили: «Автору легко было её писать — он воображал себя вновь на материковом льду».
Впоследствии павильон купил художник Отто Синдинг и переоборудовал его в прекрасное ателье.
В канун 1890 года, первого в жизни семьи Евы и Фритьофа Нансена, встал вопрос, где быть в новогоднюю ночь. Ева привыкла отмечать этот праздник у матери на Фрогнергатан. Фритьоф не возражал, но сначала предложил сходить на лыжах в горы на вершину Норефьель. Зимой там мало кто бывает, а ведь там так красиво!
Вот как сам он впоследствии описывал ту прогулку:
«Это было как раз накануне Нового года, в 1890 году. Ева и я поехали в горы немного проветриться и вот — решили взобраться на гору Норе, на самую вершину, конечно. Переночевали мы в Ольберге, с утра что-то заленились и выбрались со двора только около полудня. Сначала мы не очень спешили, вот день-то и прошёл. Трудненько добраться до вершины и летом, а зимой, когда дни короче, и вовсе надо было приналечь, да приналечь, чтобы дойти туда засветло. Снегу было масса, а проводника с нами не было. Наконец подъём стал так крут, что пришлось снять лыжи и тащить их на плечах. Самый последний участок был уже совсем плох. Надо было шаг за шагом вырубать ступеньки лыжной палкой. Я шёл впереди, Ева за мной, и каждый шаг вперёд, как писала в сочинении одна девочка, стоил двух шагов назад. Но всё-таки вершины мы достигли!
Была уже ночь, мы шли безостановочно и не ели. Но провизии у нас было с собой вдоволь — смесь сыра с пеммиканом. И вот мы принялись за неё в темноте.
Мы сидели вдвоём на сугробе на самой вершине Норе, на высоте эдак 5000 футов над уровнем моря. Мороз щипал нам щёки, мрак всё сгущался. Пора было отправиться в путь. Мы ринулись вперёд, в ночную тьму; я впереди, Ева за мной. Вихрем неслись мы по горам и скалам. Вдруг мне пришлось остановиться и крикнуть Еве. Скат стал слишком крутым для лыж, и оставалось одно: сесть да катиться на собственных полозьях. Такой способ спуска отзывается на брюках, но зато он вернее — особенно в темноте.
Понеслись. Ветер свистал в ушах, а снег так и колол их — нельзя ведь сказать, чтобы была оттепель. Вдруг, в самый разгар нашего спуска, у меня слетела с головы шапка. Пришлось мгновенно затормозить. Далеко вверху что-то чернело. Я добрался туда ползком, цап рукой и — ударился о камень. Так шапка где-нибудь дальше. А! вот она! Цап — и опять рукой о камень. Потом, куда ни посмотри — всё шапки да шапки, а только хочу схватить да надеть — опять камень. Камень вместо хлеба — худое дело, но и камень вместо шапки не лучше. Нечего делать, пришлось пуститься дальше без шапки.
Последней миле просто не было конца, но брюки ещё держались, и пришлось им выдержать до конца. Время от времени мы пользовались лыжами. Вдруг опять стало так круто, что пришлось остановиться. И вовремя — перед самым обрывом. Того, что называется направлением, для нас не существовало; мы знали только одно, что надо спускаться. Наконец я нашёл русло реки. Надо, впрочем, сознаться, что русло реки — неважный спуск для лыж, особенно во тьме, на пустой желудок и тяжёлую совесть. В сущности, это было ведь непростительным легкомыслием — мы рисковали жизнью. Но просто невероятно, как иногда выпутываешься; в конце концов мы благополучно миновали и русло.
Выбравшись на дорогу, мы почувствовали себя совсем хорошо. Брели, брели, набрели на хижину. Мне она показалась очень милой и уютной, но Ева нашла её гадкой. Теперь она уже привередничала и спешила дальше. Женщины всегда так.
Долго мы шли ещё, пока наконец не дошли до двора звонаря в долине Эгге. Пришлось разбудить хозяев. Звонарь скорчил ужасную гримасу, когда узнал, что мы свалились к ним с вершины Норе.
Ева на этот раз оказалась не особенно взыскательной насчёт ночлега. Едва она успела опуститься на стул, как тут же и заснула.
— Парнишка твой, кажется, заморился! — сказал звонарь. На Еве был серый лыжный костюм — короткая юбка и штаны.
— Это моя жена, — сказал я.
Вот смеху-то было!
— Ай, ай, ай! Таскать с собой жену на вершину Норе в ночь под Новый год!
Но тут подали поесть, и как только Ева пронюхала, что здесь не пахнет сыром с пеммиканом, — она живо проснулась.
После того мы отдыхали у звонаря три дня. Да, вот вам и прогулка на Норе в ночь под Новый год! По-моему, это была славная прогулка».
Ева тоже была рада прогулке с мужем в горы, хоть и устала смертельно. Не очень часто удавалось ей провести с Фритьофом много времени!
Она страстно желала родить ребёнка — и была счастлива, когда весной 1890 года поняла, что беременна. Но на третьем месяце случилось несчастье — у неё произошёл выкидыш.
«Ева скорбела не только об умершем ребёнке. Она была огорчена тем, что останется совсем одна, когда Фритьоф уйдёт в экспедицию к Северному полюсу, — писала Лив Нансен-Хейер. — Ей нужен был ребёнок — частичка Фритьофа, если же его не будет, то она должна быть вместе с мужем на борту „Фрама“».
Вскоре она вновь забеременела, и ребёнок родился в срок — это был мальчик, — но он умер через несколько часов. Горе Евы было безгранично.
