ковым пакетом, сквозь который просвечивают сардельки и бутылка кефира,

с трудом узнаешь активистов Пражской весны. Встречаясь в эти дни с Богу-

милом Шимоном, Честмиром Цисаржем, Йозефом Шпачеком, Людвиком Ва-

цуликом, с чешскими журналистами, чьи имена когда-то были у всех на

устах, слишком часто видишь людей, жалующихся на слабеющую память, но

не забывающих ничего.

Людвик Вацулик в больших очках, со свисающими усами, похож на муд-

рую сову. Мы сидим в маленьком кафе, в углу у окна, и я слушаю рассказ о

том, как в юности он прочитал биографию Махатмы Ганди и был потрясен

идеей ненасилия.

– Не могу сказать, что она одна руководила мною, когда я писал «Две

тысячи слов», но я на самом деле верю в возможность сопротивляться экс-

пансии без применения силы. Эта вера материализовалась в 1968 году. Хотя

было бы лучше, если бы идеей ненасилия руководствовались все-таки те, у

кого сила.

В дни оккупации Вацулик с женой и детьми оказался в южноморавской

деревне. Танки в ту глухомань не пришли. О событиях в стране следил по пе-

редачам радио. В Праге можно было реагировать на события, говорить с дру-

зьями, а в деревне он был наедине с собой, хватало времени для раздумий.

– Говорят, что хуже танков была «нормализация», когда чехи сажали

чехов. Ради этого и пришли танки, я думаю их главная задача как раз и была

в том, чтобы сменить руководство. Дубчек и его окружение не были обману-

ты, они все знали заранее. Они были изнасилованы. На них постоянно дави-

ли: не хотите по-хорошему, будет по-плохому. Мне жаль Дубчека и других. Я

не особенно им восхищался, встречался с ним два раза. Это был хороший

честный человек, но я чувствовал, что он поддается влиянию других.

Мне казалось, что с этой бедой, с этим несчастьем нам жить под гнетом

еще сто лет. Когда в 1939 году пришли немцы, было очевидно, что это на ко-

роткое время, на срок войны. А советские – это надолго. Я предполагал, по

опыту польских восстаний, что нас тоже десятками тысяч будут увозить в

Сибирь. Я даже размышлял о том, что хуже: оккупация немецкая или русская.

Ко мне приходили друзья, хотели меня спрятать, предупреждали о возмож-

ном аресте. Но невозможно сто лет прятаться. Через пятьдесят лет, мне

представлялось, у нас будет 60 процентов чехов и 40 процентов русских. А

чешский язык перейдет на кирилиллицу, как молдавский. И смирился с мыс-

лью, что с этим нам жить, пока не начнутся перемены в СССР. Представьте,

как я был изумлен, когда наш кошмар закончился всего через 20 лет!

И если подумать, чему нас научили те события, то я бы сказал: лучше

всего, к счастью, что мы научились забывать. Что касается меня, понадоби-

лось немалое время, чтобы я, обращаясь в мыслях к случившемуся, заставил

себя различать понятия «режим», «правительство», «русский народ». Между

прочим, этому помогли советские фильмы «Обломов» и «Дворянское

гнездо». Кинозалы, где их демонстрировали, были переполнены. Смотреть

на старую Россию приятнее, чем на танки.

Чему научилась за эти тридцать лет Россия, я не знаю. Многие люди у

нас продолжают опасаться вашей страны. У русского народа, мы знаем,

большие трудности, мы жалеем его. Но он это заслужил. Поверьте, я это го-

ворю без удовольствия. Сегодня у нас не питают к России недобрых чувств.

Она продемонстрировала новое мышление, отпустив Прибалтику. Лично я

убежден, что недалеко время, когда так же великодушно будет решена про-

блема Курильских островов. Ведь у вас большие земельные пространства, А у

японцев кругом море… 20

Людвик Вацулик смотрит на меня недоверчиво, как на виновника чу-

жих бед. Я бывал на Курилах, видел погребенный под снегом Североку-

рильск, когда идешь – в июне! – по ослепительному полю, спотыкаешься, а

под унтами труба, потом вторая, из труб валит дым, и ты, оказывается, шага-

ешь над крышами домов, над живущими в них людьми, где-то внизу, у тебя

под ногами. Утром, собираясь на работу, они будут долго шуровать лопата-

ми, чтобы через лаз выбраться на поверхность. Немало прожив в Сибири,

знаю территории, никогда не видевшие человека. И если мы, по нашей нату-

ре, готовы отдать соседу последнюю рубаху, что бы нам не вернуть беззе-

мельному соседу не очень-то нам нужные четыре кучки надводных камней?

Пусть, если смогут, свезут на камни землю и посеют рис. Мы не обеднеем, от

нас не убудет, а нас будут меньше побаиваться.

В Злине спрашиваю Мирослава, что за годы путешествий им с Иржи от-

крылось такого, о чем раньше они не догадывались. Помню, когда к нам в

«Известия» пришел космонавт Герман Титов, он сказал, что самым неожи-

данным было видеть в иллюминатор, какая маленькая Земля. А вблизи, ко-

гда с народами лицом к лицу?

Мы в подвале дома, в архиве, перебираем папки с бумагами и географи-

ческие карты; среди них раскрашенные цветными карандашами первые кар-

ты, нарисованные одиннадцатилетним путешественником Миреком в 1930

году, его первые дневники, которые с тех пор он ведет всюду, не переставая.

– Думаю, и ты это тоже знаешь, самое важное, что дает путешествие, это

возможность увидеть и открыть самого себя. И сравнить, как живут другие

люди, с тем, как живет твой народ, ты сам. И это опасно: пока не с чем срав-

нивать, ты всем доволен.

В Эквадоре, в верховьях Амазонки, путешественники попали к индей-

цам хиваро, охотникам за черепами. Cамое страшное наказание у них – за

ложь и воровство. Провинившихся изгоняют из племени, оставляют в джун-

глях без оружия, без средств защиты, обрекая слышать крики зверей. Ужас.

Варварство… Но племя от этих пороков избавилось. А народы с реактивными

самолетами, телевизорами, компьютерами, мобильными телефонами изба-

виться от этих пороков не могут. Кого считать дикарями, а кого цивилизо-

ванными людьми?

После оккупации в 1968 году, говорит Мирек, многие из чешской ин-

теллигенции были вынуждены покинуть страну. В одном из госпиталей Ав-

стралии увидел он известного чешского хирурга, воспитателя целой плеяды

медиков. У него золотые руки. Не зная чужого языка, бессильный получить

работу по специальности, он устроился работать санитаром и с утра до вече-

ра толкает по коридору каталку с очередным больным. И когда идет с катал-

кой мимо операционной, для него закрытой, отворачивается, плечи вздраги-

вают, подолом халата вытирает глаза.

За что это ему? За что всем нам? Ведь нас мало!

Письмо М.Зикмунда в Москву (11 января 2000 г.)

…большое тебе спасибо за письмо от 26.12.99, я попробую по привычке на рус-

ском латинскими буквами, поскольку русских на машинке у меня нет. Извини, что я

должен ответ на твое письмо из 99-го, ты хорошо знаешь, что у меня значит время

– бывают дни, когда в почтовом ящике у меня 20-30 писем – просто не хватает ни

сил, ни времени, и ты хорошо знаешь, что секретарей у меня никогда не было. <…>

В твоем письме появилось слово, которое я первый раз в жизни увидел, хотя я

русским языком занимаюсь более 65 лет: «больших везений, радостей…» ты мне же-

лаешь. Как интересно! Знаешь ты, что на чешском значит «везений»? Тюрьма,

арест! Везень – заключенный! Но понятно, это же шутка. Ведь знаю слово «везти»,

«мне повезло»… Как интересны основы славянских языков!

Должен тебе сказать, что Юра уже более 12 месяцев в больнице. В конце 98-го

он снова упал, сломал себе тазобедренный сустав и на правой ноге. После операции в