Зденке Кмуничковой 35 лет, два года практики в лучших пражских

больницах, но в первый раз пациент, очнувшись от обморока, с трудом вы-

шептывающий слова, вызывал не только жалость от сознания, что его часы

сочтены, но, как она потом мне скажет, чувство стыда за то, что она сама и

все медики вокруг вряд ли способны совершить что-либо подобное. «Гово-

рят, разумный человек никогда не ввяжется в бой, если заранее знает, что

победить невозможно, я и сама не отношусь к воинственным натурам, но

думаю, что люди, способные пойти на заведомо проигранный бой, будят чу-

жую совесть и двигают прогресс». Мы сидим на диванчике в ординаторской

в феврале 1990 года. Почти двадцать два года спустя многое в памяти по-

блекло, но трое суток с Яном Палахом особые. Сколько ни вспоминай, исчер-

пать подробности невозможно; уже не поймешь, что сама слышала из обож-

женного рта, где угадала неразборчивое слово, что уловила в хрипе выдоха.

Ян говорил тяжело, разобрать слова не всегда удавалось; распухшие гу-

бы плохо слушались, он впадал в забытье, это было следствие тяжелых ожо-

гов. Но очнувшись, пытался что-то сказать, словно боялся не успеть. Все у не-

го болело. С разрешения доктора Кмуничковой я выписываю из истории бо-

лезни и ее рабочей тетради:

17 января. Больной ни о чем не сожалеет, он сознает, что рисковал жиз-

нью, но он не хотел умереть, а только растормошить и поднять людей; наде-

ялся, что выживет… Нас много, мы будем бороться до тех пор, пока прави-

тельство что-нибудь не предпримет. От подробностей уходит, только при-

знает, что это организованная акция. Не хочет назвать имена других участ-

ников, не говорит и о том, что собираются делать дальше. Мы не хотим себя

убить, только обжечься. Мы ему сказали, что скорее всего вряд ли кто это

переживет, повторения могут стоить жизни самым честным, самым лучшим

молодым людям. Он отвечает неуверенно, что будет очень жаль. Чувствует

себя усталым, хочет спать, но не может. Дали успокаивающие препараты.

Около двенадцати часов дня, когда препараты перестали действовать, с

ним стали снова разговаривать. Говорил тихо, с трудом, иногда невозможно

было понять. Поступок считает протестом против существующей политиче-

ской ситуации. На вопрос, хочет ли это повторить кто-то еще, отвечает: «Мо-

жет быть, будут следующие». Когда? «Точно неизвестно, но они будут». Все

зависит, говорит, от того, как себя поведет правительство и партия. Его про-

сят назвать кого-нибудь, кто мог бы помешать следующему акту самосож-

жения. Называть он никого не хочет. Говорит, что надо быть смелым, Ян Гус

тоже сгорел. На аргумент, что в каких-то обстоятельствах все же надо обере-

гать здоровье и жизнь, он дает понять, что согласен с этим. И добавляет, что,

возможно, что-то скажет в последний день; видимо, имеет в виду последний

день жизни.

У доктора Кмуничковой был диктофон, и она кое-что записала, чтобы

впоследствии разобрать непонятные слова. Мы слушаем пленку. «Гонзик,

так ты когда это сделал, в четверг?» – «Да…» – «Зачем ты это сделал?» –

«…хотел выразить несогласие с тем, что происходит, и побудить людей к

действиям…» – «…Ты хотел поднять людей чем конкретно?» – «…поджечь

себя» – «Поджечь себя.. Хорошо, а когда вы остановитесь или при каких

условиях остановитесь?» – «…если будет отменена цензура» – «А что еще?» –

«…если будут запрещены “Зправы”» – «То, что ты сделал, достаточно, чтобы

об этом узнал весь мир» – «… нельзя о себе слишком много думать… человек

должен бороться против зла, на какое хватает сил…»

Как потом скажет Ян Черный, «то, как он отвечал, свидетельствовало о

том, что он был человеком полностью собранным в момент своего поступка,

он был человеком абсолютно нормальным» 6.

После полудня в клинике появились старший брат Яна – Иржи Палах и

их мама Либуше. Еще утром Либуше ничего не знала, ехала из Вшетат на

электричке в Прагу привезти сыну в общежитие чистое белье. Сидящий ря-

дом старик положил на колени свежий номер «Праце» и стал тяжело дышать.

Скосив глаза на страницу, Либуше увидела фотографию Яна и крупным

шрифтом над ней: «Протестуя против оккупации страны, студент Ян Палах

совершил самосожжение». Она потеряла сознание. Ее высадили на первой же

станции. Она не помнит, как добралась до Праги и как рядом с ней оказался

старший сын. Им помогли добраться до клиники. Как следует из врачебных

записей, мама вела себя с сыном достаточно спокойно, пыталась с ним гово-

рить, но понадобилось время, чтобы Ян выговорил: «Мама…» Он пытался, но

больше ничего не мог сказать. «Под конец психическая подавленность уси-

лилась. На уход матери и брата эмоционально он не реагировал. В последу-

ющие примерно 60 минут он несколько раз пытался произнести два или три

несвязных предложения…»

Медсестры показывали ему письма и цветы от пражан. Жена Яна Пет-

ранека, работница этой клиники, принесла записанные мужем передачи о

нем и включила портативный магнитофон, чтобы он слышал ободряющие

голоса со всего света. Он слабо кивал, давая понять, что слышит, понимает,

но сразу впадал в полусонное состояние.

На второй день в госпитале появились два сотрудника госбезопасности.

Требовали выяснить имена студентов, членов группы, готовящихся повто-

рить эту акцию, и первым делом узнать, кто намечен следующей жертвой.

Зденка сказала, что не может им этого обещать, она должна говорить с боль-

ным, только с ним, когда это возможно по его состоянию, и о тех вещах, ко-

торые она, как медик, считает важными, а не какие важны для них. «В тот раз

они безропотно покинули клинику, но два дня спустя, когда больной умер,

меня стали вызывать в районное отделение госбезопасности, допытываясь о

том же: знаю ли я имена членов группы и следующего, кто должен себя под-

жечь. Я отвечала правду: мне неизвестно». В годы «нормализации» Зденка

Кмуничкова станет «невыездной».

Утром 18 января медсестры и врачи, сменяясь, снова читали вслух, что

пишут о нем газеты разных стран. Из его прерывистых слов, короткой связки

звуков можно было понять ответ: цель еще не достигнута. Когда прозвучали

цитированные чьи-то слова о власти, чтобы она осознала, «на каком пере-

крестке находится», он жестом остановил врача и дал понять, что это именно

то, что ему хотелось бы выразить: власти должны понять, что они на пере-

крестке. Службам безопасности все же удалось убедить кое-кого из медицин-

ского персонала, допущенного к больному, попытаться выяснить, кто из мо-

лодых людей и когда может поджечь себя вслед за ним. Имен своих товари-

щей он не называл, но из слов, не вполне внятных, можно было разобрать,

что следующий факел возможен через пять дней. Никому не хотелось, чтобы

еще одно молодое существо так же страдало, и, кажется, он согласился, что

новую акцию лучше бы отложить, но сейчас это уже трудно сделать.

В ночь с 18 на 19 января Ян просит пить, шепчет непонятные слова, но

ясно произносит и повторяет имя своей девушки, старается приоткрыть гла-

за, увидеть талисман, который она ему прислала. И вот запись в 6 часов 30

минут утра. «Спонтанно он старается что-то сказать. Сначала непонятно, но

очень старается, чтобы его поняли: “…чтобы эта акция закончилась… чтобы

советские войска ушли”. Следующие слова понять было совсем невозможно.

Он снова впадает в бессознательное состояние…»

Запись в 14 часов 30 минут: «Состояние пациента очень тяжелое, кон-

такт с ним невозможен. Консилиум врачей подтверждает сильный шок от