Ночью, как повелось, мои дорогие хозяева пригласили меня на Променад с выпивкой. Погода была великолепная. На небе ярко светила луна. Легкий ветерок шевелил длинные острые листья бамбука, и они темными полосами пересекали лунный диск.

Я потянулся, распрямил ноги, расправил крылья, репетируя Неотразимые Боевые Приемы, и застрекотал, глядя в озаренное луною небо. Вид у меня был, наверно, самодовольный донельзя.

Стоя так — словно памятник самому себе, — я услыхал вдруг какой-то грозный гул, похожий на рокот мотора. Гудение приближалось, становилось все громче. И тут откуда ни возьмись прямо передо мной на Базилику опустился жук Сиентаук. Я невольно вскрикнул. Оцепенев от ужаса, я не в силах был сдвинуться с места. Этого я никак не ждал. Увы, здесь некому было за меня заступиться! Я был перед ним один как перст, совершенно беззащитный. В клетке меня ограждала хотя бы бамбуковая решетка. А тут еще эта привязь! Нет, на сей раз мне не вывернуться. С Сиентауком шутки плохи! Вон какие у него челюсти — словно железо, а шипы на могучих лапах острые и длинные, как ножи… Я один, вокруг ни души. Это конец!

Как ни старался я стиснуть покрепче дрожавшие челюсти, у меня ничего не выходило, руки и ноги тряслись, стуча друг о дружку. Сиентаук покачал рогами и усмехнулся:

— Ну-ка, повтори все, что ты наговорил Нам днем!..

Я молчал.

— Что, память отшибло? — спросил он. — Сам говори, какой ты достоин кары?

— Падаю в ноги…

Встрепанный, дрожащий, я был, наверно, смешон и жалок. И Сиентаук не стал марать об меня свой меч. Он лишь наклонил рога и, поддев мой нос, тряхнул его раз-другой.

— Да ты никак онемел? — спросил он снова. — Запомни, притеснять себе подобных — это последнее дело!.. Спорить с чужаками — еще куда ни шло. Да и то…[136] Ладно уж, пожалеем тебя на этот раз. А ты в награду одолжи-ка Нам свои усы. Впредь, когда тебе в голову взбредет какая-нибудь блажь, пощупай на лбу корешки своих бывших усов и сразу вспомнишь Сиентаука.

Он щелкнул челюстями и одним махом перекусил оба моих уса. Острая боль пронзила меня с головы до пят. Но я не посмел и рта раскрыть.

Ах, Жизненный Путь наш тернист и непрям, и уроки, которые нам преподносит судьба, несхожи один с другим. Тому, кто способен задуматься над происшедшим, эти уроки пойдут на пользу. Ну а пустоголовые… с ними может случиться то же, что и со мной. До сих пор над моим лбом торчат куцые корешки усов — они больше так и не выросли. Да, этот урок, поучительный и болезненный, я не забыл и никогда не забуду.

Я как бы очнулся от кошмарного сна. Душа моя проснулась. О небо! Выходит, с того самого дня, как мальчишки заточили меня в темницу, я только и делал, что дрался им на потеху. Я стал всеобщим посмешищем. И, сам того не ведая, творил зло. А ведь все избитые и обиженные мною, не говоря уже о моих родичах, близких и дальних — одним словом, все Кузнечики, повторяю, все, были Живыми существами — частью единой семьи, населяющей наш мир!

Из груди моей вырвался тяжкий вздох. «Не так уж давно, — с болью подумал я, — я каялся в своих ошибках и проступках, и вот опять натворил дел… О, как я ничтожен и жалок! Счастье еще, что дядюшка Сиентаук сжалился и не убил меня на месте… Ах, отчего я так поздно понял простую Истину: никто не имеет права навязывать другому свою волю? К примеру, сам я побивал тех, кто слабее меня, однако сыскался бы и на мою голову сильнейший, кто колотил бы меня и тиранил… Но полно, полно! Отныне мрачным тягостным снам конец!..»

Мысли эти немного утешили меня. Но я понимал: чтобы покончить с постыдным образом жизни и дурными замашками, надо порвать — раз и навсегда — с мальчишками. Ведь они просто откармливают меня себе и дружкам на потеху. О горький, позорный жребий! В ушах у меня звучало все громче: «Побег!.. Побег!..» Да, только вырвавшись отсюда, я смогу обрести былую свободу, зажить так, чтоб и многие годы спустя я мог сказать, не краснея: «Вот она какова, моя жизнь!..»

Загоревшись этой идеей, я решил тотчас же привести ее в исполнение. Увидев, что дверца клетки закрыта не наглухо, я стал выбираться наружу. И надо же было именно в эту минуту появиться обоим мальчишкам!

— Эй!.. Эй, ты куда?! — заорали они.

Бе ухватил меня за шиворот и сунул обратно в клетку. Клянусь, никогда не испытывал я большего унижения!

Теперь меня начали стеречь строго и неусыпно. Вечера я, как и раньше, проводил на Базилике, но… в клетке. А что это, скажите на милость, за Променад, если ты не можешь видеть неба над головой и любоваться звездами — пусть даже и на привязи? Словом, меня лишили даже тех маленьких радостей, которыми я пользовался прежде.

«Неволя» — самый звук этого слова омерзителен и ненавистен. А каково мне было изо дня в день, из ночи в ночь терпеть рабскую долю узника?! Мысли мои были заняты только одним — Побегом. Я ждал удобного случая…

Ожидание, оно всегда томит нас и гложет, и вот я впал в безысходную тоску. Смерть казалась мне иногда желанным избавлением. Я раскаивался в содеянном зле. Я разочаровался в жизни — молодость моя была уже на исходе, а я до сих пор не совершил ничего, даже отдаленно напоминающего Доброе Дело. Одни заблуждения и безрассудства! Я потерял аппетит, не в силах был сделать и шагу, не мог даже стоять на месте. С утра до ночи лежал я пластом, испуская долгие вздохи.

Мальчишки, видя мое бедственное состояние, окружили меня вниманием и заботой. Но теперь даже заботы их были мне в тягость. Ведь я понимал: они ждут не дождутся моего выздоровления, чтобы продолжить прерванные забавы. И я отвергал Еду и Подарки. В конце концов им наскучило возиться со мной.

Ведь детям вообще довольно скоро приедаются игры и развлечения. Сперва, не зная истинной причины моей хандры, не ведая обуревавших меня мыслей, они решили, будто я болен, и заподозрили у меня расстройство желудка. Мне подавали теперь траву только самых высших сортов.

Но, видя, как я от всего ворочу нос, они отступились и бросили свои хлопоты. А еще через день-другой я увидал, как они, прихватив ведерко, бамбуковые плашки, нож и прочее снаряжение, пошли ловить другого кузнечика. Оно и понятно: разве все мы, пресытясь старыми, давно уж известными забавами, не ищем других утех — повеселее, а главное — поновее?

Тем временем я от горьких, безысходных раздумий расхворался не на шутку: меня начал одолевать кашель, потом заложило нос и голова раскалывалась от боли. Пробовали было носить меня на турниры, но я стоял неподвижно на своей половине Арены, а противник не смел подступиться ко мне. Тут уж мальчишки разочаровались вконец: им теперь и похвастаться стало нечем. Да я и сам пал духом, не было у меня больше желания пострекотать, и я не приветствовал песнями восход и закат солнца.

Однажды, в один, как говорится, прекрасный день, Ньон, видя, что я провалялся до самого вечера, сказал, обращаясь к Бе:

— Да нет, желудок у него в порядке. Просто он слишком много дрался, вот и нажил себе чахотку. А это — гиблое дело. Кормить его больше не стоит; давай отпустим генерала на волю.

— Ни за что! — заявил Бе. — Отнесем его на Пруд и угостим нашу утку, пусть поест сладенького.

Я весь похолодел, даже зубы заломило.

— Скажешь тоже, — отмахнулся Ньон, — к чему эта роскошь! Самое лучшее — сыграть на него в футбол. Представляешь: «Команде-победительнице будет вручен приз — знаменитый кузнечик Мен…» Вот это да!

И они побежали по деревне — созывать друзей на футбольный матч. Вместо Золотого кубка наградой победителю назначался я — кузнечик Мен… Впрочем, добавлю я, почему бы лучших из нас не ценить на вес золота? Но дело, конечно, не в ценности той или иной личности: увы, я снова становился игрушкой, чем-то вроде товара, переходящего из рук в руки.

Не прошло и четверти часа, как мальчишки вернулись, ведя за собой десятка полтора приятелей. И они, захватив меня вместе со спальней, отправились на лужайку. Покуда они делились там на две команды, кто-то из мальчишек сбегал в Сад и притащил упавший с дерева Грейпфрут (он заменил им мяч).