Кхе замахнулся и что есть силы стукнул пса тростью по голове. Пес подпрыгнул, хватил его за руку и кинулся наутек, поджав хвост и свесив чуть ли не до земли длинный красный язык.

Коммерсант Кхе, оскорбленный в своих лучших чувствах, выругался и стал осматривать раны: зубы пса едва задели кожу на руке, да и нога, благодаря знаменитым штанам, была лишь слегка оцарапана, на месте укуса выступила крохотная капелька крови.

Вечер был прохладный, и Коммерсанта Кхе пробрал озноб.

Когда Кай явился домой, было уже совсем темно.

На спине он тащил сынишку. С тех пор как умерла мать, с ним не было сладу.

По правде говоря, Кай вернулся с базара уже давно, но, войдя в переулок, услыхал доносившийся из дома громкий кашель Коммерсанта Кхе и пустился наутек. Ведь у него не было ни гроша, чтобы задобрить Кхе, и он страшился пресловутой трости с кистями.

Войдя в дом, он почуял какой-то мерзостный запах и побежал к соседям за лампой, — ее вместе с горшком риса и кальяном в предвидении визита Коммерсанта Кхе он перенес к соседям. Кай зажег фитиль и отправился домой. Ему не впервой было прятать добро у соседей; и они, возвращая ему вещи, передали слово в слово все, что сказал Кхе.

Услышав, что сборщик долгов взял и футляр и чашку, Кай судорожно всхлипнул, но не промолвил ни слова. Понурясь, побрел он домой. Но вскоре вернулся и сообщил соседу:

— Знаете, он загадил весь дом. И кроме футляра с чашкой, уволок моего хворого пса.

— Экая жалость.

— Да нет, — вдруг вмешалась соседка, — собаки я вроде при нем не видела.

— Помолчи! — сказал ей муж. — Кто же еще мог увести пса?

— Вот беда-то, — вздохнул Кай, — остались мы с сыном на Новый год без мяса…

На седьмой день нового года, когда валят праздничные шесты[99], Коммерсант Кхе напился вдрызг. Он наорал на сына, обругал жену и, повалившись на циновку, тотчас же захрапел…

Но, поспав самую малость, он вдруг проснулся. Голова была тяжелой, словно к ней привязали каменный жернов. Никогда еще хмель не ударял так ему в голову. Опершись на руки, Кхе привстал, но руки подломились, и он снова рухнул на циновку. Внезапная судорога обожгла его болью. Потом повторилась еще и еще раз. Кхе кричал и выл от боли. Он весь обливался потом, хотя вечер был прохладный.

Жена попробовала растереть его водкой с имбирем. Но стоило ей прикоснуться к нему, как он забился в судорогах и оттолкнул ее прочь. Кожа его покрылась пятнами, он не давал никому дотронуться до себя, даже воображаемое прикосновение ветра заставляло его биться в конвульсиях.

— Закрой сейчас же двери! — кричал он жене. — Закрой, слышишь! Этот проклятый ветер меня доконает!..

Он весь горел как в огне. Судороги становились сильнее; нелепо вывернутые руки и ноги тряслись в чудовищной пляске.

Жена, обезумев от страха, металась по дому; она то и дело, сама не зная для чего, выскакивала во двор и тотчас возвращалась назад. Она не смела обратиться к соседям за помощью: кому охота в праздник бежать к больному.

Лицо у Кхе — до самой шеи — побагровело, а руки сделались иссиня-красными. Глаза, помутневшие и налитые кровью, едва не вылезали из орбит. Он извивался и корчился, как разрубленный надвое червь. Сизый распухший язык вывалился изо рта. Он напоминал чем-то желтого пса, напавшего на него во дворе Кая.

К вечеру жене стало невмоготу глядеть на его муки, и она, выбежав на базарную площадь, отыскала лекаря.

— Ай, какая беда! — покачал головой лекарь, выслушав ее рассказ, и, помолчав, добавил:

— Вашего мужа, наверно, укусила бешеная собака. Идемте скорее, посмотрим, может быть, я и ошибся.

Но когда она вернулась домой, муж ее был совсем плох. Ничем, даже самой малостью, не был он похож на прежнего Коммерсанта Кхе. Обезумев, он разорвал на себе одежду и остался голым. Но холода он не чувствовал. Увидев жену, Кхе бросился на нее; она едва успела выскочить за дверь. А он, поскользнувшись, с грохотом рухнул на пол, точно кокос, сорвавшийся с пальмы. На другой день он умер. Умер в беспамятстве, разодрав себе горло руками.

Жена и сын боялись войти в дом и только изредка заглядывали в дверь.

Никто не посмел навестить их. Почтеннейший Ба Кхоан, услыхав о смерти Кхе, пожаловал вдове деньги на дешевый гроб.

В день похорон четверо носильщиков, взвалив на плечи гроб, понесли его за деревню. Следом за гробом шла, тихонько всхлипывая, вдова. Рядом брел наспех одетый мальчик. Он обещал стать таким же рослым и дородным, как отец, но пока был худой и тонкий, как зубочистка.

Они были женаты с прошлого года.

Свадьбу справляли в десятом месяце. В третьем месяце их просватали, а в десятом уже встречали невесту в мужнином доме. Семьи жениха и невесты закололи свинью, забили быка и даже сумели залучить на праздник музыкантов. Свадьба вышла на славу!

А вот как получилось с музыкантами. В день свадьбы лицедей — в руках у него был дан — вместе с певицею явился в невестину деревню. Подойдя к столу, на котором перед алтарем курились благовония, они затянули молитвенные напевы, чтоб показать свое благочестие и усладить слух уважаемых хозяев. Родичи и гости, понятно, пришли в восхищение.

Впрочем, только родичи с гостями и радовались музыке, угощению и выпивке. У жениха же с невестой были свои радости и огорчения.

Жених был доволен, весел и счастлив, в душе у него, как говорится, реяли победные стяги. Все эти дни в доме стояли шум и суета и всюду, куда ни ткнись, толпился народ. Забили быка. По вечерам у дома пускали шутихи. Друзей к жениху пришло столько, что они заполонили весь двор и сад. Даже те, кто раньше враждовал и ссорился с ним, тоже явились на угощение. Ну а жених великодушно не стал вспоминать прошлое. Он улыбался всем и украдкой позвякивал монетами в своем кошельке. Подбирая с земли неразорвавшиеся хлопушки, он прыгал, кричал, то и дело бегал взглянуть, как разделывают и жарят говядину.

Да и что ж тут удивительного — ведь он был совсем дитя, ему только-только исполнилось десять лет. Многие так и звали его по привычке «малец Фук». Отец Фука был должностным лицом в здешней общине. Это они с матерью просватали Фуку жену. Звали ее Нгой. Она была из прекрасной семьи — ее отец служил деревенским старостой. Жене Фука было двенадцать лет.

Впрочем, по поводу их возраста никто особенно не задумывался. Выяснили, что они примерно одногодки, и вскоре разодетая сваха явилась в дом Нгой с подносом чая. Чай был особенный — крупнолистный, засушенный вместе с почками. С того дня все стали звать Нгой «супругой мальца Фука». Соседские дети часто дразнили ее. Нгой ссорилась с ними и плакала. Но вот в один прекрасный день в дом набежали соседи, начались шум и суета. Родичи отправились на базар — за быком и свиньей. Нгой по пятам ходила за матерью, помогала промывать и рубить лежащую в плетенках свинину и овощи.

Подоспел день свадьбы.

Жених и родичи его пришли с носилками за невестой в самую пору — едва прокричали первые петухи и еще не разошелся прохладный утренний туман. Нгой надела красивое новое платье и вдруг заплакала, спрятав лицо в ладонях.

Подружки невесты, Нгэй, Би и Дао, помогли ей нарядиться и вывели на крыльцо. Тут она заревела в голос, стала звать маму, а потом кинулась наутек. Благо подружки успели удержать ее. Казалось, она боится за свою жизнь. Пришлось подружкам крепко держать ее за руки, а не то невеста убежала бы на край света. В новом красивом платье она горько плакала посреди веселой свадьбы, которую не смогли омрачить даже не растаявшие еще ночные тени.

А жених резвился и хохотал в шумной толчее. Он щекотал своего соседа справа и исподтишка тузил соседа слева. Ночью он выспался на славу в скирде соломы, сложенной у кухонного очага. Хорошо еще, что его отыскали там и вытащили за ухо, когда собрались идти за невестой. Со сна он долго тер глаза, сдирая с век беловатую корочку. Но, услыхав, что у невесты всех ждет угощение, обрадовался и заторопился, да так, что забыл прихватить туфли. Он вспомнил про них уже возле самого дома невесты и чуть было не кинулся со всех ног обратно, но, к счастью, его удержали старики, понимавшие, что возвращаться с пути — дурная примета. Один из шаферов согласился идти босиком и отдал жениху свои туфли.