В Кузнецке с численностью населения 3 тыс. чел. к 21 июля собралось более 6 тыс. запасных, которые стали требовать от воинского начальника пособия, но, получив отказ, начали избивать полицейских и чиновников. «Городовым и урядникам, – доносил местный исправник, – показываться в форме на улице стало невозможно, их тотчас же избивали…»[40]. Переполнившие город мобилизованные и присоединившиеся к ним горожане и крестьяне окрестных сельских поселений разбили двери казенного винного склада. Началось массовое пьянство. Пришлось срочно направлять сюда роту солдат из Томска[41]. Определенную роль в пресечении беспорядков сыграл проживавший в Кузнецке отставной генерал-лейтенант, герой Русско-японской войны 1904–1905 гг. П. Н. Путилов, который «одел генеральскую форму, на брюках лампасы, и верхом на лошади ездил на площадь… усмирять»[42].
Что касается причин произошедшего, то непосредственно, «по горячим следам» акмолинский губернатор отнес к ним «разбросанность населенных пунктов по громадной территории, не обслуживаемых низшим полицейским персоналом – конной или пешей стражей, малочисленность крестьянских деятелей», опоздание с вывозом водки «из винных лавок, расположенных на больших грунтовых путях следования призываемых запасных и ополченцев». Наконец, частным причинами («Село Викторовка и станица Зерендинская – зажиточные, издавна славившиеся пьянством, старые поселения на бойкой дороге»)[43]. Примерно такие же причины называет и тобольский губернатор в телеграмме от 26 июля 1914 г.[44]
В советский период солдатские бунты квалифицировались «как одна из форм политической борьбы крестьянства против самодержавия, свидетельствующая о дальнейшем росте классового самосознания»[45]. «В настоящее время подобная оценка выглядит явной натяжкой, – считают И. А. Еремин и Т. А. Кижаева. – В объяснении причин волнений мобилизованных в июле 1914 г. сегодня превалируют два подхода. Во-первых, эти волнения увязывают с вообще негативным отношением населения, и прежде всего во многом еще патриархального русского крестьянства, к воинской повинности. Во-вторых, волнения были спровоцированы началом антиалкогольной кампании, что нарушало сложившуюся традицию проводов деревенских рекрутов на войну, обязательным элементом которых была пьяная гульба призывников и их родственников. Она носила во многом ритуальный характер, знаменуя переход крестьянина из одного социального и экзистенционального состояния в другое. Возможность вволю погулять и покуражиться перед отправкой на фронт рассматривалась как своего рода психологическая компенсация грядущей утраты свободы и возможности распоряжаться своей жизнью. Доказательством правоты этой точки зрения являются факты массовых погромов винных лавок, складов, грабежи магазинов»[46].
Первый по времени исследователь рассматриваемого явления А. А. Храмков, реагируя на попытку квалифицировать его как пьяный бунт, обращает внимание на массовый характер произошедшего не только в масштабах Томской губернии, но и всей страны; выступления имели место в традиционно наиболее беспокойных селах и волостях Барнаульского уезда и сводились не только к разгрому (разграблению) винных лавок, но и протесту против притеснений властей и «в определенной степени недовольство войной». «Были ли эти волнения пьяным бунтом? – вопрошает историк. – Конечно, да. Но, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. За бунтом, разгромами, эксцессами и убийствами нельзя упустить социальное и политическое составляющее этого движения»[47].
В явном виде во всех известных фактах выступлений мобилизованных антиправительственная составляющая не просматривается. Но их массовость и радикализм порождали у определенной части социума надежды на приближающейся катаклизм. «Деревня заметно опустела: – вспоминал в июле 1914 г. пятнадцатилетний подросток из кулундинского села Сидорова Барнаульского уезда Ф. Д. Останин, – массы «запасных» отправлялись на подводах в Камень… Начались погромы в Барнауле: скопившиеся там мобилизованные крестьяне громили магазины, винополку, склады. Были слухи о беспорядках в Камне, Новониколаевске. Даже в деревне чувствовалось какое-то напряжение. Снова зачастил к нам Ф. И. Кузьменко [мастер-маслодел. – М. Ш.]. О чем-то возбужденно говорил с отцом и радостно восклицал: «Ну, теперь царский трон полетит к чертям, какие-нибудь три-четыре месяца – готово! Слышал, говорят, в Барнауле…», – рассказывалось о том, как мобилизованные заняли тюрьму, освободили политических, и хотя это потом не подтвердилось, но слухи ходили упорные».
Анализируя поведение участников массовых беспорядков начального этапа войны, Д. Санборн отмечает: «Бунт представляет собой не единичное действие, а набор их. Когда баланс власти нарушается и силы традиционных органов управления ослабевают, открывается простор для всех видов деятельности, выходящих за рамки закона. Одни нападают на полицию, другие воруют хлеб, третьи напиваются, многие участвуют и в том, и в другом, и в третьем. Факторами, на фоне которых возникли беспорядки среди призывников 1914 г., были желание напиться, обеспечить себя и семьи продуктами и вещами, показать свое недовольство войной и сделать все возможное для того, чтобы затянуть или нарушить отправку на фронт. Военные власти предпочитали объяснять бунты только желанием бунтовщиков только напиться, но с течением войны это объяснение становилось все менее подходящим»[48]. В рамках этой версии С Ю. Шишкина рассматривает выступления запасных «скорее формой стихийного, нежели организованного протеста, в основе которого лежали естественные человеческие чувства – верность существовавшим традициям и тревога за судьбы близких»[49].
На мой взгляд, волнения мобилизованных стали возможными, благодаря комплексу причин, и прежде всего – просчетам и непрофессионализму властных структур. Характерен в этом плане пример Бийска и Бийского уезда, где властям удалось справиться со стихией, поэтому, в отличие от других уездов Томской губернии, здесь не было массовых беспорядков. Не случайно местный уездный исправник Поляков был награжден томским губернатором денежной премией в размере 100 руб.[50] В Омске, согласно донесению акмолинского губернатора, «из казенных винных лавок ни одной бутылки не было продано, и никто из запасных не пытался туда проникнуть. В частных магазинах и ренсковых погребах спиртные напитки были опечатаны и сданы на хранение владельцам под их ответственность. Дни пребывания в Омске запасных, а их собралось вместе с ополченцами до 45 тысяч, протекали спокойно, при полном порядке. Горожане радовались, видя своих доблестных воинов и спешили оказать прибывшим и их семьям помощь, открывая чайные, столовые и проявляя таким образом должное внимание защитникам Родины»[51]. Не было волнений в городах Восточной Сибири. Применительно к Иркутску, И. И. Серебренников 2 августа 1914 г. записал в дневнике: «Мобилизация проходит спокойно, совершенно нет пьяных»[52].
Призыв сопровождался повальным пьянством и вытекающих из этого разгромов винных лавок, магазинов, винных складов. Но данное явление связано вообще с негативным отношением населения к воинской повинности. «Слово «забрили» самое ненавистное слово, – вспоминает Г. М. Карнаухов. – Оно выражает горе и несчастье, как для самого призванного в солдаты, так для его семьи… Пьяная ватага с гармошками, пьяными песнями, беспричинными драками и руганью плелась по улице. «Забритых» призывников сопровождало почти все село – родные, знакомые, соседи и просто зеваки.
