Старик шаркающими шагами прошел в темный угол и сел. Он чувствовал в себе какой-то холод, какое-то ощущение разрыва жизненной нити. Друг его умер буквально на ходу, среди суеты дел. Друг… Но разве Бизья когда-нибудь искренне считал Ендона Тыхеева своим другом, разве ценил его когда-нибудь? Стоило им только встретиться, как они начинали колоть друг друга, обмениваться язвительными словами.

— Эх! — подавленный горем, старик Бизья ударил себя кулаком о колено, вытер увлажнившиеся глаза. — Он прожил неплохую жизнь. Немало поездил, немало повидал… Ендон… обижаться ему не на что. Человеческого счастья изведал полностью. Но вот я… Черт побери!.. Когда будут похороны?

— Через два дня… в пятницу…

— Эх, бедняга… «Под сердцем у меня сидит фашистская пуля, с недавних пор она стала давать знать себя», — говорил он мне. Не жалел он себя… Не знаешь, когда помрешь, а гонишься за богатством…

До самых похорон Ендона Тыхеева старик так и не вышел на работу. Он сам смастерил ему гроб, думая при этом: «Прости меня, Ендон. Так уж вышло, что я готовлю для тебя твое последнее жилище. Я ведь за это время начал кое-что понимать, но рассказать тебе обо всем этом я так и не успел. Не нажил ума до самой старости — это обо мне сказано. Я ведь, Ендон, долго не заживусь, скоро последую за тобой. Но до этого я успею сделать одно очень хорошее дело». Однако старик и сам еще толком не знал, какое хорошее дело он собирается сделать.

Когда гроб с телом Ендона Тыхеева был установлен возле свежевырытой могилы и начался траурный митинг, старик Бизья не нашел в себе смелости подойти поближе. «Весь колхоз собрался. Да, много друзей было у него. А вот когда я помру, много ли людей придет?» — подумалось старику, и что-то похожее на обиду, какое-то сумеречное чувство омрачило его душу.

В сиянии голубого спокойного неба стояло несколько сотен людей с обнаженными головами. Несильный ветер играл складками красного знамени с черными траурными лентами. В лучах яркого солнца сверкали ордена и медали, которыми был отмечен при жизни Ендон. Бизья даже не подозревал, что у Ендона было столько наград.

Прощальное слово произнес председатель Банзаракцаев, и то, что он сказал, врезалось старику Бизье, можно сказать, навечно, отлеглось в его сердце и его душе.

— Человек не вечен. Однако в памяти людей навечно остаются его дела и все то доброе, что он сделал для людей. В тяжелое, темное время родился наш покойный друг и вдоволь хлебнул нужды. В двадцать лет он стал членом партии, участвовал в организации колхозов. Когда настала пора, он, не жалея собственной жизни, сражался против фашистских захватчиков. Вернувшись на родину после войны, он своим большевистским словом, своим самоотверженным трудом показывал всем нам пример, воодушевлял нас. Вы, Ендон Тыхеевич, были человеком прекрасных помыслов и острого ума. Прощаясь с ним, я могу сказать следующее: «Мы, коммунисты молодого поколения, комсомольцы, все исингинцы своим трудом постараемся продолжить ваше дело, исполнить всё, о чем вы мечтали!»

Закончив свою речь, Банзаракцаев низко поклонился. После этого председатель оглядел собравшихся, заметил поодаль понурую фигуру старика Бизьи, вздохнул как бы с облегчением, отступил на шаг и замер…

* * *

Прошло несколько дней…

Старик Бизья все это время пролежал у себя в доме. Наверно, не стоит и не следует говорить, о чем он думал, что пережил…

В одно утро он, надев всю свою лучшую одежду, явился в сберегательную кассу родного села.

— Ну, доченька, — начал он веселым, радостным голосом, обращаясь к молоденькой работнице, — я, Бизья Заятуев, не человек без роду-племени, у меня есть предки, есть потомки — двое маленьких внучат!

— Знаем, знаем, — заулыбалась глазастенькая работница.

— Так, я хочу положить на их имя деньги. Это возможно? Ладно, тогда пишите на государственной бумаге такое: прежде всего, Алдарову Володе Гошиевичу пять тысяч рублей… Алдаровой Туяне Гошиевне пять тысяч рублей, Заятуевой Бурзэме Бизьяевне три тысячи рублей…

Работница сразу сделалась серьезной, внимательной и, поправляя завитые волосы, спросила:

— Конечно, мы сделаем. С кого начнем?

— С внука… С Володеньки, — и старик Бизья вынул из кармана брюк внушительную пачку денег, завернутую в белый платок.

— Алдаров Владимир Георгиевич, так ведь?

— Ну, вы люди грамотные, пишите, как положено, — и старик радостно засмеялся.

Вот так, со смехом, с шутками было завершено это хорошее дело.

После этого Бизья появился в кабинете Банзаракцаева. Председатель своим наметанным оком сразу определил, что старик пришел к нему по не совсем обычному делу.

— Как поживаете, дядюшка? — приветливо заговорил председатель. — Я уж было беспокоился, потому что в последние дни вас нигде не было видно. Я уж хотел было или навестить вас сам, или послать кого-нибудь.

Старик Бизья, почесывая затылок и посмеиваясь, присел к столу. Спросил:

— Как вы думаете, председатель, может ли неверующий в бога человек совершить доброе дело?

— Доброе дело? Какое именно? Вы уже помогли нам получить трактор. Что нам еще нужно?

— Наверно, вы знаете, что я очень богатый человек?

— Это верно, более богатого человека, чем вы, в наших местах, кажется, нет, — и Банзаракцаев звонко расхохотался.

— Вот, вот… Но я ведь не смогу использовать всего, что мной накоплено…

— А кто же вам мешает использовать? Ведь это же не ворованное…

— Оно, конечно, так. Но я, Андрей Дармаевич, пришел спросить у вас совета.

— Слушаю вас.

— Вы, Андрей Дармаевич, доверьте мне человек пять молодых парней. Все свои плотницкие навыки и секреты я им передам. То, что говорил начальник Мункоев, я постараюсь исполнить.

— Так-так…

— И вот я на свои деньги хочу выстроить для родного колхоза большие хорошие детские ясли, чтоб дети росли в них крепкими, мужественными, как наш Шободой.

— Я-то родом не из здешних мест. Слышать-то слышал про подвиг юного пионера. Расскажите, дядюшка Бизья, поподробнее о нем.

— Его звали Шободой, что означает маленькое острое личико. Было у него, конечно, настоящее имя, законное, но, оно было забыто, хотя его записали в книгу сельсовета, как полагалось по тому времени. А было это давно, в тысяча девятьсот двадцать втором году. Только самые старые люди помнят, почему приключилась такая печальная история с мальчиком. Ведь наверно грустно, когда тебя называют не по имени, а так вот: «острое личико», пускай даже ласково? У лисички тоже острое личико, у солонгоя^[18], которые живут на берегах быстрой и студеной речки Уды. Может, не сердился Шободой, когда его так называли, но рассказать, почему так случилось, что забыли его имя, надо…

Его маму звали Намжилма, а папу Балдан. Жили они в далекой Еравне, откуда до Верхнеудинска (тогда так называли столицу Бурятии Улан-Удэ) надо было на хорошем коне скакать четыре дня и четыре ночи. Жили Балдан с Намжилмой всегда дружно, как голуби, даже когда батрачили на злого богача Ширапа, не ссорились. А потом, при Советской власти, вступили в коммуну, вовсе хорошо зажили. Только оставалось у них одно тяжелое горе: не было у них детей. Нет, дети у них рождались, но ни один не жил больше годика. Если бы все они были живыми, то у Шободоя было бы теперь четверо братишек да сестренок! Но уходили братишки и сестреночки в землю, как нераскрывающиеся цветочки. Люди говорили, что злые духи вселились в маму Намжилму, вот и пожирают ее плоды, как червячки зеленые листочки, даже советовали отправиться в дацан, чтоб молитвой изгнать их. Однако Намжилма не верила в злых духов и в лам. Она-то знала, что виновата в ее горе прежняя жизнь: надорвалась, когда еще девушкой батрачила на Ширапа.

Такое вот горе было у Намжилмы и Балдана. Но, когда появился на свет еще сынок, горе, конечно, на время забылось. Балдан на радости купил много вина, оседлал своего верного Гнедка, поскакал в сельский совет. До совета было совсем недалеко, пять верст, но Балдану очень хотелось проскакать по улусу и степи верхом, показать свою радость.