«Ну что ж, упустили девку, сорвалась с привязи — вот и носится, делает, что в голову взбредет. Настали же времена, черт побери, родное дитя нельзя обуздать. Что ж это делается-то, а? Тьфу! — Бизья тер затылок, ероша жесткие свои волосы. — Что ж теперь делать-то? Скажи хоть ты что-нибудь, старая, а то сидишь, как мокрый суслик! Ну и сиди, сиди теперь… Из-за тебя все, все из-за тебя получилось. Ты ее настраивала, мои деньги утаивала для ее поездки. Вся в тебя уродилась, слово, поучение отца, главы семьи, для нее — ничто…» «Вот-вот… я настолько с ней схожа, что вот уже всю жизнь хожу в твоих прислужницах, говорю твоими словами, и куда тебе вздумается — туда и я. Да если б дочь наша была вся в меня — иди куда скажут, делай что прикажут, — крутилась бы она сейчас между чашек-плошек да овец-коров и ничего иного никогда не знала. Уж если время сейчас такое, что без грамоты, без знаний не обойтись, то почему наша дочь должна остаться в стороне от всего этого? Пусть выучится не хуже других, а потом вернется и пойдет пусть даже в чабаны. Что в этом плохого? Она девочка способная, ну и пусть идет, куда ее влечет душа. А теперь скажи-ка, на кого же больше похожа дочь наша Бурзэма?»
Помнится, в ответ на это он не смог сказать ничего другого, кроме как, сверкнув глазами, рявкнуть: «Умолкни!»— и усесться с самым мрачным видом. Потом пробурчал: «Что ж, пусть себе учится. Только ни гроша она от меня не получит. А когда наголодается вдоволь и износит последнюю одежонку — вот тогда-то образумится. Вот это ей будет настоящая наука. И никуда не денется — хочешь не хочешь, а придется ей вернуться восвояси». — «Что ж, будь что будет», — как бы про себя отвечала на это Дугарма.
Несколько дней после этого разговора старый Бизья ходил туча тучей. А люди, как бы нарочно сговорившись, не переставали нахваливать его дочь. «Бурзэма-то ваша, оказывается, молодчина, умница. Уехала в город одна-одинешенька и без чьей-либо помощи сумела поступить в институт», — услышал в очередной раз Бизья слова, сказанные то ли с целью польстить, то ли от чистой души, и, не сдержавшись, ответил кратко и с сердцем: «Оставьте это бога ради! Ничего особенного, не одна она такая, многие нынче учится». После чего повернулся и поспешил прочь.
Прошло несколько месяцев. Ни Бизья, ни жена его о дочери ни словом не обмолвились. Однако Дугарма, конечно же, помнила о ней. Соседский мальчик по ее просьбе писал письма, на которые исправно приходили ответы, но все это втихомолку, втайне от отца.
Но вот в один из вечеров начала зимы Бизья вошел в дом, веселый и оживленный. «Видно, закончил строить дом и получил за это деньги, а сколько — этого он, конечно, ни в жизнь не скажет», — подумала Дугарма. Но, к ее удивлению, муж, словно угадав ее мысли, вынул из кармана пачку красных десятирублевок и небрежно бросил на стол. «Вот так-то, Дугармашенька, — сказал он непривычно ласково, почти неожиданно. — Получил тысячу пятьсот рубликов».
«Дугармашенька…» — это давнее, почти уже позабытое имя, которым когда-то, в далекой юности, звали ее, вмиг перевернуло всю душу немолодой уже женщины, заставило ее бессильно опуститься на табуретку, горячим румянцем залило ее поблекшие щеки, зажгло в глазах девичий огонь. Муж шагнул к ней и, остановившись возле горящего очага, отбрасывавшего трепетные блики, проговорил вдруг: «Деньги эти твои, возьми их…» — «Мои? Почему? — Дугарма невольно встала. — Что случилось на свете, почему ты вдруг доверяешь мне свои деньги? Или смоешься?» — «Нет, нет, говорю тебе — бери. Спрячь. Немало лет прожили мы с тобой на земле, много дорог прошли рука об руку, а вот дочь у нас все-таки одна. Всего одна. Понимаешь ты это — всего одна-одинешенька. И вот поэтому… — Бизья запнулся, взволнованно кашлянул. — И вот поэтому пусть эти тысяча пятьсот рублей ноль-ноль копеек будут твоими… Станешь посылать нашей дочери от своего имени по тридцать-сорок рублей каждый месяц. Пусть она не будет знать нужды ни в одежде, ни в пище. Пусть единственное мое чадо ни в чем не будет хуже других. Если эти тысяча пятьсот рублей расходовать аккуратно, то, ей-богу, их хватит на все четыре года. А Бурзэма наша, я знаю, очень бережлива». — «Но почему бы тебе самому не посылать ей эти деньги — ты же отец. А я ведь не работаю…» — «Ладно, ладно, хватит. Начнешь сейчас свои причитания… Разве не помнишь, что я в свое время пригрозил дочери не помогать ей ни в чем? Как же могу я, Бизья Заятуев, брать назад свое слово, терять свое лицо?» — «Все-таки странный человек. Так рассориться с родной своей дочерью! Как тебе не стыдно. Я не знаю… горько мне это. Ведь совесть-то у тебя все же есть», — и вконец расстроенная Дугарма принялась машинально перемешивать угли в догорающем очаге. — «Возьмешь ты эти деньги или нет? Если нет — вот сейчас же выброшу их на улицу. Даешь от чистого сердца, а она, видите ли, еще и нос воротит. Вот увидишь, выброшу вон эти деньги — вот, мол, моя помощь на все четыре года. Ничего, ничего, пусть денежки бережливого Бизьи ветер разнесет по всем окрестностям горы Бухасан», — твердо заговорил было он, но голос его все же дрогнул на середине фразы, и прорезались визгливые нотки.
Хоть и хорошо знала Дугарма, что как бы ни был зол ее муж, но деньги на ветер выбросить рука у него ни за что не подымется, однако же на миг взяло ее сомнение: а вдруг все-таки решится? «Мне же потом маяться, собирая все эти бумажки», — подумала она.
«Ладно, будь по-твоему, — примирительно сказала Дугарма. — Не будем ссориться из-за денег, предназначенных для нашей Бурзэмы. Грешно это», — с этими слонами она взяла со стола деньги, бережно сложила их в аккуратную стопочку, завернула в чистый белый платок и положила в ящик.
В год окончания института Бурзэма вышла замуж за парня с острова Ольхон. И она, и муж ее приехали на похороны, когда умерла мать. Выглядела она вполне зрелой женщиной, держалась с достоинством. После похорон они с мужем прожили в доме Бизьи два-три дня, навели порядок в хозяйстве, а сама Бурзэма еще и обстирала порядком запущенного отца. Перед отъездом они гордо отказались от денег, которые Бизья пытался было дать им на дорогу, чем немало его обидели, и отбыли в свой Улан-Удэ.
С тех пор Бурзэма ни разу не приезжала. Было слышно, что, вернувшись в Улан-Удэ после похорон матери, она в скором времени родила дочку. А в позапрошлом году у нее появился еще и сын…
«Эх, если бы тогда я сумел оставить Бурзэму здесь, в Исинге, был бы я сейчас счастливым дедушкой, окруженным кучей внучат, — думал Бизья с болью в сердце. — Конечно, когда дочь узнала, что я сошелся с этой Норжимой, то она, и раньше-то не слишком жаловавшая меня, еще более воспылала гневом. А характер у Бурзэмы упрямый, как у всех в нашем роду. Все это так. И однако же, когда я овдовел и остался один, как перст, в пустой избе — как я должен был поступить, как жить дальше? Все же у меня ведь какое-никакое, но хозяйство, скотину держу. А жениться вторично, плодить детей — не те у меня года. И все же какая-нибудь старушка, которая могла бы в избе прибрать и обед сготовить, была мне нужна. Ничего здесь нет особенного, а люди почему-то невесть что выдумывают. Вот и Бурзэма тоже видит в моем поступке одно плохое. Бог свидетель, вовсе не на бабьи прелести этой Норжимы я польстился… Впрочем, тут я не совсем того… В конце концов, я все же мужчина, и если иногда и поддашься соблазнам, велик ли тут грех-то? Бог даровал человеку не столь уж короткую жизнь, Бурзэма, на склоне дней ты и сама это поймешь. Кстати, как же моего зятя-то зовут? Помнится, такой пучеглазый парень, ростом с меня, крепкий, Гриша, кажется, или Гоша? Экая незадача! Ей-богу, не вспомнить. Все-таки вроде Гоша. Впрочем, нет — скорее, Гриша… Еще показался мне таким нагловатым парнем с хорошо подвешенным языком, не даст никому спуску… Интересно, вспоминают ли они там, у себя, хоть иногда, хоть случайно, что где-то в Еравне есть у них старый отец? Эх- хе-хе… А может, все же вспоминают, а? Что ни говори, а хороший я или плохой, но дочь все-таки моя, плоть плоти моей…»
