— Отцу, смотри, слез не показывай, — строго предупредила мать. — Утрись, слышишь?..
Все с шумом вошли в дом: так входили, когда отец был в полном здравии.
Отец, улыбаясь, лежал в постели. Снял очки. Первой к нему подбежала Энгельсина, она ведь с детства была его любимицей. Как всегда, подставила ему свою щеку. Отец поцеловал, погладил дочку по голове.
— Как доехали, дети?
— Славно, — ответил Цырен, — Четыреста километров проскакали за шесть часов.
— За шесть часов? — переспросил Жамсаран Галданович. — Сказка… Раньше, помню, от нас до города добирались целых шесть дней. — Он на миг прикрыл глаза. — В какое время живем, в какое время! — Снова помолчал, встревоженно спросил: — А где Ревомир?
А он тут и есть! Вошел с ребятишками, все они с кульками, свертками, авоськами, сумками, сам Ревомир втащил в комнату чемодан, приказал ребятам:
— Марш на кухню! Отдайте наши гостинцы бабушке, приходите здороваться с дедом! — Он повернулся к отцу, весело, даже озорно выкрикнул:
— Здоров, предок! Привет!
Больной слабо улыбнулся. Стараясь попасть в тон сыну, негромко проговорил:
— Здорово, непутевый потомок! Привет! — С той же улыбкой спросил: — Где твоя солидность, доктор?
Мать безнадежно махнула рукой:
— Как был мальчишка, таким и остался.
Дети боязливо подходили к больному дедушке, здоровались, он нежно целовал их головки, ласково расспрашивал о ребячьих играх, новостях, о друзьях.
«Ничего такого страшного, — решили между тем дети. — Не такой уж и больной, все ему надо знать, даже интересно». Они постепенно пообвыкли, расшумелись, подняли возню.
Дед ласково смотрел на внучат, глазами предупредил Ревомира: ничего, пусть пошумят.
Ревомир подозвал детей к себе, объяснил:
— Дедушка отдыхает… Шуметь нельзя. Что будем делать: сидеть тихо-тихо или побежим на улицу, там можно играть и шуметь?
Ребятишки, понятно, выбежали на улицу.
В тот день Жамсаран Галданович чувствовал себя сносно — был обрадован приездом детей, внуков, забыл о лекарствах, говорил и говорил…
— Прямо не знаю, — ворчал он, весело поблескивая глазами, — ну, прямо не знаю, как с тобой быть, Ревомир…
Ревомир принимал этот шутливый тон отца, испуганно поднимал на него глаза.
— И не гляди, еще не знаю, простить тебя или нет…
— Папа, объясни… — взмолился сын, продолжая эту игру, — в чем провинился?
— Еще спрашиваешь? — озорно продолжал больной отец. — Я мечтал, что ты станешь животноводом, передавал тебе любовь к животным… Знал бы, как я обрадовался, когда после седьмого класса ты сказал, что учиться больше не желаешь, а пойдешь в табунщики…
— Вот и надо было отпустить. А вы?
— Что я? Я сказал, что семь классов для табунщика сейчас мало. Вот что я тебе сказал. Такое время, сказал, что все должны учиться. Только образованные, сказал, могут хорошо работать в своей профессии. Вот что я сказал. А ты куда полез? В ученые… В доктора наук. Да еще по какой специальности? По истории.
— Не вижу, пап, что тебя так сердит?
— А то, что заважничаешь… Загордишься… Брюхо отрастишь, глубокоуважаемый товарищ доктор.
— Ну, папа, не надо его «доктором»… Он стесняется, — заступилась Энгельсина.
И Мэдэгма, жена Ревомира, тоже улыбнулась:
— Верно, стесняется.
Жамсаран Галданович любил свою невестку: такая немногословная, скромная, как Сэжэдма, как же не любить такую? Сын знал, какая ему понравится. Последняя мысль была не очень похожа на правду, сын выбирал жену для себя, а не невестку для отца. Жамсаран Галданович понимал это, но все же мысль эта была приятная, он внутренне похвалил их обоих — и сына, и невестку…
Раньше, когда приезжали Ревомир или Энгельсина, в доме начинался сплошной шумный, веселый праздник. Веселее, чем иная свадьба, правда. В этот раз ничего такого не было, люди же с пониманием, кто решится беспокоить больного? И разве позволят им тревожить больного отца?
Но вся Заза знала, что в улус приехал доктор исторических наук Ревомир Норбоев и преподавательница иностранного языка в институте, его сестра Энгельсина, оба они — дети уважаемого Жамсаран-бабая Норбоева.
Раз вся Заза узнала, тут и началось: телефон в доме Норбоевых звонил беспрерывно — поздравления, пожелания, приглашения в гости. Стали чаще наведываться председатель колхоза Дондок Жамбадов и парторг Чимит Намсараевич.
Сердце больного будто бы оставалось спокойным, он понимал, что жизнь никогда не останавливается… Одно поколение уходит, на смену приходит другое… Сколько людей ушло из жизни на его веку? Много. Кого уже забыли, кого помнят и будут помнить долго, о ком будут рассказывать молодым?
Ответ был однозначный и ясный: не забудут тех, кто прожил честную жизнь, кто меньше всего думал о себе и заботился о других. Будут помнить честных и щедрых душой. И еще — смелых…
Хорошие мысли, правильные…
Больной задремал.
Да… Что бы ни случилось, как бы ни тяжела была утрата, а жизнь все равно идет по своему кругу… Ревомира гнетет неизбежность, неотвратимость того, что должно свершиться. Иные, заболев, тают медленно, долго, как бы дают своим близким время свыкнуться, сжиться с мыслью о печальном конце… Это как бы смягчает предстоящую разлуку.
Всякая смерть страшна, с ней нельзя примириться, но когда она приходит неожиданно, вдруг, когда самый близкий, самый родной человек совсем недавно был здоров и весел, а сегодня он — немощный, иссохший — стоит на самом краю той бездонной ямы, откуда нет возврата, — это было жестоко, разрывало сердце…
Но жизнь все же идет… Ревомир и Цырен, искупавшись в бочажке речки Зазы, лежали на мягком желтом песке, грелись на ласковом солнышке. Высоко в голубом небе неподвижно висели толстые белые слоистые облака. От них по воде, по траве на берегу неторопливо проплывали легкие, светлые тени… А еще выше тех слоистых облаков, будто сотканные из тонкой-тонкой, белой-белой нежной овечьей шерсти, стремительно мчались перистые облака…
Ревомир лежал на спине, смотрел на эти облака и на прозрачные, торопливые завесы из светлых, искрящихся нитей.
Какие мысли рождаются в голове, когда уже устал думать о тяжелом и гнетущем… Нет никаких особых мыслей: просто приходит краткий миг передышки, сознание того, что нет вокруг каждодневной городской суеты. Просто легко дышится, в горле не оседает сажа и копоть, и воздух чист, в нем нет привычной бензиновой вони… И рядом не скрежещут тормозами машины, а мерно, хрустально-чисто вызванивает о камешки быстрая, прохладная Заза, река детства…
Ревомир на миг прикрыл глаза и вдруг отчетливо увидел улыбающегося отца. Издали, словно эхо в горах, послышался его родной голос:
— Сын… Ты где-нибудь видел места, прекраснее этой родной земли… Той земли, в которой твое тоонто, место твоего рождения?
Ревомир почувствовал, как сжалось его сердце. Повернулся лицом к земле, прижался к ней весь — и грудью, и лбом, каждой клеткой своего крепкого, сильного тела.
Отца не излечишь… Не отдашь ему свою молодость. Не умеришь его боль…
Рядом лежал Цырен — загорелый, весь в узлах литых мускулов… Ведь Ревомир, кажется, ничего не сказал вслух, он только подумал… Неужели Цырен ответил на его мысли? Он сказал:
— Какое мужество у нашего отца, какая сила… Какая воля… Он мучительно страдает. И физически, и душевно. И — ни одного стона. Ни одной жалобы.
«Странно… — подумал Ревомир. — Как он мог услышать мои мысли…» Встал, ничего не ответил.
К ним кто-то подъезжал на мотоцикле.
— Кажется, Галсан Дэлгэров…
Галсан поставил мотоцикл под деревом, выдернул ключ зажигания, подошел, остановился нацротив Ревомира, протянул руку:
— Здравствуй, ровесник… Знал бы, как мы обрадовались, когда ты стал доктором! Вот здорово, да? Нам, твоим одноулусникам, теперь есть чем гордиться!
— Ну, Галсан… Ты вон как прославился — орден заслужил! В газетах о тебе пишут…
— Мой орден по счастью-везенью достался. Не так уж велика заслуга: соленым потом добыт, работой.
