Агван вдохнул побольше воздуха и заключил:

— «А теперь передают тебе привет мои друзья: украинец дядя Стасько, грузин дядя Дито, казах дядя Хамид, азербайджанец дядя Айдын. Крепко обнимаю тебя. Твой отец, капитан Красной Армии Жанчип Аюшеев».

Агван чувствовал себя сейчас самым главным: это ему с фронта прислал отец письмо! Медленно сложил его, неторопливо засунул в карман. Папа! Какой он? Папа получается смешной: не такой большой, как мама и бабушка, а такой, каким он застыл на серой фотографии. Папу можно держать в руках.

— Я видел, все видел. Он вверх ногами читал, — хихикнул Очир.

Агван от неожиданности открыл рот — брат болтал ногами и его уши почему-то смешно двигались.

— Ты задавака. Читать не умеешь. Ты маленький, — засмеялся Очир. И тогда Агван закричал:

— Это не газета. Это когда рисунок вверх ногами, читать нельзя. А папино письмо без рисунка. Как хочу, так и читаю, — Агван кинулся к бабушке, со злостью вцепился в нее — бабушка плачет.

Тетя тихо сказала:

— Молчи, Очир. Агван читал письмо отца, — она подошла, оторвала его от бабушки, усадила к себе на колени, понюхала его голову^[8], а он пытался вырваться.

Потом долго обедали, и Агван повеселел. Только мясо жевалось трудно, все зубы заболели. Зато сытно и горячо в животе.

Бабушка с тетей все о чем-то шептались вздыхая, а они с Очиром носились друг за другом по избе, потом Агван заставил Очира встать на четвереньки, уселся верхом и закричал:

— Но, но, морин, пошел. Вперед!

Очир возил его по избе и рычал, совсем как пес Янгар.

— Но, но, морин, пошел! — смеялся, захлебываясь, Агван и постукивал Очира по бокам. А потом повалился от смеха на пол, забарабанил ногами.

Тогда Очир достал чистый лист и синий карандаш, сел рисовать.

— Теперь ты, — он отдал карандаш Агвану. Тот засопел:

— Это конь. А это ягненок. Горы, — пояснял он. — А это медведь.

— Не похоже.

— Похоже, — но спорить Агван не стал. Очир — хороший конь и веселый.

Очир смотрел в окно — там между белыми домами со снежных сугробов съезжали на самодельных санках ребята.

Агван кинулся к бабушке:

— Хочу. Одень скорей.

Но бабушка уже собиралась домой.

— Успеть бы до темноты доехать, — бормотала она.

Подходили зимние сумерки.

Ему вспомнился дом, теперь без окна, с темной доской. Скука… как долгая зевота — целый день один, один. Да мама кричит.

Агван улегся на пол.

— Не пойду никуда. Здесь жить буду. Не пойду. — Он заплакал. Ему не хотелось, чтоб кончился день рождения.

Но над ним склонилась бабушка, подняла его, прижала.

— Я без тебя не проживу и дня. Кому буду сказывать улигеры? Кто мне поможет огонь развести?

Слезы еще текут. Но ему жалко бабушку, и он обхватывает ее за шею.

Теребит его тетя, прощается. Очир что-то спрашивает, но Агван молчит. Молчит.

До самого дома молчит.

4

У них поселились ягнята. Носятся по избе, брыкаются. Забавные, особенно непоседа Малашка. Глаза черные, с зеленым отливом, на лбу — белая полоска. Скачет, высоко подбрасывая тонкие ноги, или постукивает копытцами по полу. Заберется Агван под бабушкину кровать и лежит тихо. Малашка блеет, во все углы тычется, чешется лбом обо что попало. Наконец, согнув передние ножки, сунет кудрявую голову под кровать, замрет, только любопытные глаза блестят, и вдруг разглядит, радостно заблеет: нашел! Агван вылезает, растягивается на кабаньей шкуре и дрыгает ногами — смеется! Тут и остальные малыши налетают на него. Теперь зима бежит быстро. Нестрашная она.

И не обидно Агвану, что нет с ним рядом Очира и горы с самодельными санками.

Утро началось как всегда. Агван весело соскочил с кровати и уселся завтракать. Ест, чай пьет, а сам нетерпеливо поглядывает на Малашку: спит засоня. Хотя нет! Вот приоткрыл один глаз, увидел, что Агван смотрит, снова закрыл. Покрутил хвостиком. Засмеялся Агван: хитрый — притворяется!

Тут и услышал он голос бабушки:

— Пора им в кошару.

Он чуть не захлебнулся. Вот тебе и бабушка!

Уж, конечно, мать заспешила сразу же:

— Сейчас, эжы, отнесу. Давно пора. Всю избу изгадили.

— Они замерзнут! — Агван кинулся к Малашке. Тот будто этого и ждал. Подпрыгнул, замер на струнных ножках, пригнул лобастую голову с белой узкой полоской — сейчас бодаться начнет. Агван, ухватившись за пушистую шею, уселся на пол.

— Не пущу.

Над ним склонилась бабушка:

— Они должны привыкнуть к холоду, иначе пользы от них нет… Что взять с хилой овцы? Ни шерсти, ни мяса.

Мать снова свое:

— Всю избу попачкали!

Малашка пытается вырваться из кольца его рук, но Агван повис, тянет к себе:

— Не хочу пользы. Пусть со мной играют.

Резко, под руки подняла его с полу мать:

— Смотри, сколько грязи от них. Попробуй сам убирать. Да что я с тобой говорю?

Агван стоял, как ягненок, расставив напряженные ноги, склонив голову.

Перед ним на пол уселась бабушка. Глядела снизу.

— Погоди. Вспомни, как было с Янгаром? Кто оказался прав?

Отвернулся от бабушки. Янгара подарил в прошлом году Очир. Мордастый, черный как уголь, с белой грудыо щенок помещался на ладони. Ходить не умел: спотыкался, падал, переворачивался. И тихо, жалобно визжал. На кость, сунутую Агваном, внимания не обратил, молоко разлил. Агван обиделся: «Кость не грызет, лаять не умеет. А еще Очир хвастался, что это волкодав». «Он сосать хочет, ребенок ведь», — бабушка подала ему тогда бутылку, такую же, как у Агвана. Сначала Янгар не понимал, что от него хотят, но вдруг, сожмурившись, жадно зачмокал, зарычал.

Агван засмеялся, повернулся к бабушке, вытер с ее глаз мутные слезы, потянул за рукав:

— Ты встань. — Он усадил ее на стул, забрался к ней на колени. — А помнишь, как он бегал за своим хвостом и никак достать не мог и злился?

Как весело было! Агван и сейчас смеется, разглаживая на лице бабушки бурые морщинки.

— А помнишь? — сам же молчит, вспоминая. К осени стал Янгар почти с него: лапы тяжелые, грудь широкая…

Обиженно смотрит снизу на Агвана Малашка. Мать готовит обед с угрюмым видом. Но Агван ничего не замечает. Лили дожди, шумели ветры, а они без устали носились по степи, гонялись за сусликами, даже засыпали прямо на земле, прижавшись друг к другу.

— Разве может он жить здесь? — прервала его бабушка. И было непонятно Агвану, о ком она сказала. — Каждый должен жить в своем доме.

Дом! В ту осень бабушка сказала, что они построят Янгару дом. Агван обрадовался, не заметив подвоха. Дом строили из досок долго и весело. Тут же носился Янгар, обдавая их грязью из луж. В душистое сено нового жилья забрались и пес, и Агван: высунув носы, дразнили долгий дождь, прыгающий по земле. А когда пришла ночь, удрали в избу…

Уже засыпая, услышал Агван странный звон. С трудом раскрыл глаза — гремела длинная цепь, привязанная к шее Янгара. Мать тащила его из избы, в дождь. Закричал Агван, кинулся, вцепился в черную влажную шерсть. Сквозь лязг цепи и шум ветра разобрал слова бабушки: «На то и собака — карауль. В избе нюх потеряет!» Агван насторожился: «Нюх? Как же на охоту с ним пойдешь, когда папа вернется…» Осенняя ночь барабанила в окно, в стены, в крышу. Скулил, плакал издалека Янгар. А бабушка шершавой ладонью утирала лицо Агвана. «Потерпи, ему так лучше. Ты сам решил. Ты мужчина. Как мы напишем папе, что ты плачешь?» Он пытался уснуть, но никак не мог, слишком громко и жалобно звал его Янгар. А бабушка все что-то бормотала над его ухом, все гладила его спину, словно себе забирала его страх, и плач Янгара, и дождь осени. Все тише скулил Янгар, все тише шептал голос, пока не пропал вовсе: он растворился в степных цветах, по которым они снова неслись о Янгаром.

Бабушка и теперь гладит его по спине, бормочет ласково:

Потерпи, потерпи. Каждый живет по-своему, — и покачивает его на коленях. Он и так терпит. Тогда увели пса, и долгую зиму Агван один просидел в пустой избе. Теперь и Малашку отнимут. А Малашка — вот он, тянет за ногу губами. Агван согнулся, ткнул палец в губы ягненка — мягкие, холодные они! Зовет его Малашка играть. Почему всех, всех, кого он любит, у него отнимают?