Примерно в таком же ключе (как самоучка) подходил Марик и к бриджу. Ведь на те свидания с венгерской девушкой в высотное здание на Котельнической набережной Марик не ходил.

Марик по-любительски неплохо играл на гитаре и аккордеоне, хотя в музыкальной школе никогда не учился. На аккордеоне он мог сыграть такую непростую вещь, как «Карусель» Фоссена (в переработке Шахнова).

Однажды Марик по транзитивности выиграл у чемпиона страны по настольному теннису. Что значит «по транзитивности»? Марику и мне случилось как-то быть в трехзальном спортивном комплексе Московского университета. И там мы увидели Геннадия Аверина – тогдашнего чемпиона страны по настольному теннису. Он учился на географическом факультете университета. На одном из столов он играл со своим спарринг-партнером. Мы подошли к ним и попросили разрешения сыграть с ними «на победителя». Они согласились. Аверин своему партнеру проиграл. Тогда в бой вошел Марик. И следующую партию выиграл. Вот это и означает, в моей терминологии, что Марик выиграл у Аверина «по транзитивности». То есть он выиграл у того, кто выиграл у Аверина. А дальше произошло следующее. Я стал играть с Мариком и выиграл у него. И тогда уже возник довольно серьезный философский вопрос: а кто в этот день отличился больше – Марик или я? С одной стороны, Марик выиграл у того, кто выиграл у чемпиона страны, в то время как я выиграл всего лишь у того, кто выиграл у того, кто выиграл у чемпиона страны. И в этом смысле мое достижение кажется менее значительным. И, следовательно, можно было бы считать, что Марик отличился больше, чем я. Но, с другой стороны, как же тогда можно было поставить Марика впереди меня, если он мне партию проиграл?

В математике Марик отличился еще больше, и уже без оглядки на всякие там философские вопросы. Буквально через пару лет после окончания мехмата он решил одну проблему, над которой много лет безуспешно ломали голову самые известные математики того времени. Проблема считалась настолько важной, что за ее решение была обещана Чебышёвская премия.

Марик подошел к решению проблемы в своем стиле. Когда он был еще студентом, он стал пытаться ее решить, так сказать, с наскока. Это не значило, конечно, что он мало знал о том, что окружало эту проблему. Конечно, его знания были обширны. И все-таки он не стал тратить много времени на «окучивание» проблемы, то есть на изучение всего вокруг. Он просто сел за чистый лист бумаги и стал пытаться эту проблему решить. Совсем уж «с наскока» справиться с этим было, наверное, все-таки невозможно. Но года через четыре он проблему добил. А это сулило и Чебышёвскую премию, и, конечно же, диссертацию.

Чебышёвскую премию Марику почему-то не дали. Возможно, те, кто ее давал, тоже принимали во внимание кривизну носа. И с диссертацией тоже поначалу были проблемы. Марик мне жаловался, что когда он написал диссертацию, оказалось, что она содержала всего восемь страниц. Его решение, к всеобщему удивлению, было изящным и коротким. Но все-таки, помучившись немного, он смог дописать еще какие-то страницы. Так что в итоге у него оказалось двадцать страниц. Ну и вообще потом с диссертацией все было в порядке.

После этого я спросил у Марика, над чем он теперь будет работать. Он ответил, что теперь будет думать над проблемой полуаддитивности, что это гораздо более тяжелая задача и вряд ли он или кто-то другой когда-либо в ближайшем будущем с ней справится.

Наверное, всем известна шутка о проводниках и полупроводниках. Так вот, после этого разговора с Мариком я у него часто спрашивал, справился ли он с проблемой полуаддитивности. И когда он говорил, что еще не справился, я ему замечал, что это очень плохо, поскольку в его годы давно надо было бы уже взяться за проблему аддитивности.

Все эти шутки продолжались более сорока лет. В течение этих сорока лет Марик получал какие-то результаты, которые приближали его к решению проблемы. И вот совсем недавно Марик сказал, что они там у себя на Барселонщине (а Марик долгое время был профессором в Барселонском университете) проблему полуаддитивности добили. Последнюю точку в этом деле поставил один из его местных учеников. Но в целом решение всей проблемы оказалось все-таки Марикиным выдающимся достижением.

*        *        *

На турнире в Дубне Леон Голдин играл с Юрием Константиновичем Солнцевым, а Вилен – с Тарасом Прохоровичем. Эти две пары, наряду с парой польских мастеров, считались фаворитами турнира. Мощь Леона, Юрия Константиновича и Вилена была мне к тому моменту хорошо известна по тем встречам, которые мы уже имели с ними. А вот о силе Тараса Прохоровича я знал только по рассказам о нем других.

Тарас был, пожалуй, самой колоритной фигурой тех времен в московском бридже. Обладая многогранными талантами, он был также и мастером спорта по шахматам. Поэтому его хорошо знали в шахматных кругах. Вот что пишет о нем в своих шахматных воспоминаниях «Клуб на Гоголевском» Генна Сосонко:

«Его имя и фамилия произносились обычно на одном дыхании – от них веяло раздольем степей и казацкой вольницей. Он и был родом из казацкой семьи. Отец его, Ермолай Прохорович, главный врач знаменитой Морозовской больницы, богатырского сложения человек, был похож на тех, кто изображен на знаменитой картине Репина, и здоровье было у Тараса в генах…

Он был всеобщим любимцем, красивым, доброжелательным и остроумным, и при виде его все улыбались. В Университете Тарас Прохорович учился на различных факультетах, он избывал талантами, и это видели все, кто тогда общался с ним… Тарас Прохорович всегда был желанным гостем в домах известных ученых, писателей и актеров Москвы, и двери их домов всегда были открыты для огромного обаятельного человека, сразу заполнявшего собой все пространство.

Тарас Прохорович разделил участь многих талантливых людей того, как, впрочем, и любого времени в России: он начал пить и, как это нередко бывает на Руси, не мог остановиться… Бутылку водки он мог легко опорожнить одним духом из горлышка, а личный рекорд – шесть бутылок ликера кряду теплым московским вечером в компании таких же бойцов, как и он сам, – может вызвать недоверчивое поднятие бровей, если бы не оставались еще в живых свидетели этого действа».

Да, действительно, нечто в том же духе мне рассказывал о Тарасе и Вилен. И по этой причине на Московских бриджевых встречах Тараса Ермолаевича можно было увидеть нечасто. В один момент Тарас принял решение лечиться. Но почти тут же я узнал от Вилена, который с ним встречался, что Тарас опять начал пить.

– А как же его эспераль? – спросил я у Вилена.

– Я тоже спросил его об этом, – сказал Вилен. – И он ответил: «Я пробовал раздражать свою эспераль одеколоном».

– Что это значит? – спросил я Вилена.

Вилен пожал плечами. Хотя, на самом-то деле, что это означало, было более-менее понятно и Вилену, и мне.

*        *        *

Возвращаюсь к рассказу о турнире в Дубне.

Думаю, что он был организован по инициативе Славы-мальчика, хотя и не очень в этом уверен. А думаю я так только потому, что из наших лишь Слава-мальчик был связан с ядерными делами. Правда, Алик Макаров в своих воспоминаниях написал: «Припоминаю, что были и Вилен, и Леон, и Юрий Константинович. Сомневаюсь, что присутствовали ограниченные в то время в правах Патя и Пржбыльский (контакты с иностранцами)».

Ну, тогда надо было бы сомневаться в том, что присутствовал там я. Мне нельзя было не только встречаться с иностранцами напрямую, но даже нельзя было появляться в тех местах, где можно было столкнуться с иностранцами с большой вероятностью. Так, мне можно было пойти на спектакль, скажем, в Дом культуры завода «Каучук», поскольку туда иностранцы вряд ли пошли бы. Но мне запрещалось ходить в Большой театр, где появление иностранцев было вполне ожидаемым. Этот запрет я пытался всеми силами нарушить, но безуспешно. Когда я был еще совсем ребенком, мы договорились с моей мамой, что я поведу ее на «Лебединое озеро» в Большой театр с моей первой получки. Но с моей первой получки, какие только усилия я не предпринимал, купить билеты на «Лебединое» мне не удалось. Не удалось мне это сделать и с моей второй, и со всех следующих получек. Поскольку распределение билетов было сосредоточено в цепких руках партийных функционеров. И вообще, свободное посещение театров и филармоний для меня было «отложено» почти на тридцать лет, вплоть до моего отъезда из советской России.