— Где раненый?
— В приемном покое. С Ленинграда летели соколики. На праздник в Москву были приглашены, и вот подбили, проклятые, матросика.
— Иду, Николаевна. Только лицо ополосну.
В приемном покое ожидают три морских летчика. У одного из них китель наброшен на плечи, а грудь неумело перебинтована. Сквозь бинты просочилась кровь.
— Как же это вас угораздило в праздник-то? — обратилась к раненому врач Рывчук.
— Наташа?!
— Володя!..
— Ну, теперь мы спокойны! — улыбнулся один из летчиков. — Вялых попал в надежные руки...
— Все могло кончиться хуже. Ну что ж, придется делать операцию. Чем раньше вскрыть рану, тем лучше. Терпя!
Стремительными струйками бежит из крана вода. Белой пеной укутаны пальцы хирурга. Наталья Васильевна шевелит пальцами правой руки. После ранения в них еще не появилась та гибкость, эластичность, которые нужны хирургу не менее, чем музыканту. Она волнуется. Это ее первая операция после госпитального лечения. Ранение кажется легким. Но и это не успокаивает. Легких операций не бывает. Особенно трудно оперировать близкого человека, друга.
— Сестра, маску.
— Ты меня хочешь оперировать под общим наркозом?
— Так будет лучше.
— Не надо. Я терпеливый.
— Здесь командую я, Володя. Считайте, больной.
— Раз, два, три... — начинает считать Вялых.
Двадцать минут продолжалась операция. Росинки пота покрыли лоб, раненая рука плохо слушалась. «Спокойней, спокойней!» — уговаривала себя Наталья Васильевна. Порой ей казалось, что ее онемевшей рукой водит профессор Губаревский и тихо шепчет: «Основательней дренируй... Смотри, чтобы не осталось затеков...», «Не забудь сделать контрапертуру...»
Вялых уже лежал в палате, когда вернулся с оборонительного рубежа профессор Губаревский. Он выслушал рассказ Наташи о том, как прошла операция, осмотрел новичка, спросил у нее:
— Значит, рука становится послушной?
— Не очень. Но я не решилась вас ждать. Я что-нибудь сделала не так?
— Так, Наташа! Все так! Лучше бы и я не обработал рану.
Сбрасывая халат у себя в кабинете, Сергей Павлович, между прочим, спросил:
— Ты знаешь, Наташа, кого оперировала?
— Конечно. Старшего лейтенанта Вялых.
— Этот офицер — прославленный ас Балтики. Мне звонили из ВВС. Сам командующий интересуется его здоровьем.
— Бог ты мой, какая важная персона! — всплеснула руками Наталья Васильевна, разыгрывая притворный испуг. — Если бы знала, не прикоснулась бы!
Напротив кровати окно. Владимир Вялых подолгу в него смотрит. На фоне грязно-серого, нелетного неба хаотическое нагромождение веток, сбросивших листву. Разбегаясь в разные стороны, они образуют загадочные лабиринты, замысловатые фигуры. Если дать волю фантазии, можно увидеть и парусник, и самолет, и оленьи рога, и голову коня. Иногда на ветках появляется пушистохвостая белка, неизвестно как оказавшаяся в госпитальном саду. Белка поддерживает передними лапками еловую шишку, грызет ее, роняя на землю шелуху. Вот, кого-то испугавшись, она бросается наутек, легко переносится с ветки на ветку, с дерева на дерево. И снова томительное созерцание веток, пляшущих под порывами холодного осеннего ветра.
В палате четверо.
В дальнем углу комнаты лежит танкист Игорь Снегиревский. Он с головы до ног покрыт бинтами, малейшее движение причиняет ему мучительную боль. Но Игорь не стонет, не жалуется. Он погружен в свои невеселые думы и большую часть дня молчит. На вопросы товарищей отвечает неохотно, односложно. Сильнее, чем боли, Снегиревского донимают мысли об уродстве, на которое он теперь обречен. Как-то во время обхода профессор продиктовал сестре новые лекарства, которые надо давать раненому. Игорь резко перебил:
— Не надо, профессор! Не хочу!
— Это почему же, молодой человек?
— Разве можно послевоенную счастливую жизнь такой мордой, как у меня, поганить? Дети бояться будут...
— Ерунду говорите! А еще боевой офицер!
Танкист весь день молчал, а вечером, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Когда помру, пусть в гроб кладут забинтованного...
Сосед Вялых по палате кавалерийский майор Утятин — человек немолодой, бывалый, смелый, неплохой командир. Жизнь он прожил трудную, хлопотливую. В ней мало оставалось времени для книг. Попав в госпиталь, майор Утятин решил наверстать упущенное. Он буквально пожирал книги, удивлялся прочитанному, торопился изложить товарищам все, что второпях познал сам.
Капитан Диглис немногим разговорчивее, чем обгорелый танкист. У него своя большая беда, которая поглощает все его внимание. Капитану ампутировали ногу. Он ничего не знает о судьбе своей семьи, оставшейся в небольшом литовском городке вблизи прусской границы. Ему странно, как это люди могут говорить о чем-то постороннем, кроме войны. А говорить о бедах, которые принесла война, невесело. Вот он целыми днями и молчит, уткнувшись лицом в подушку и слушая радио, благо наушники подвешены к изголовью каждой кровати.
В коридоре слышатся торопливые шаги. Майор откладывает книгу. Диглис поворачивается к двери, на локтях приподнимается Вялых. Лишь Снегиревский продолжает лежать на спине, безучастно уставившись в потолок.
— Здравствуйте! Как спали? — спрашивает Наталья Васильевна, входя в палату.
Дежурный врач подходит к постели Снегиревского, снимает со спинки кровати табличку с температурной кривой.
— Продолжаете хандрить, лейтенант? Напрасно! Все будет хорошо! Нужно, конечно, время.
— Я не нуждаюсь в утешениях, доктор.
— Ну а ты как? — Этот вопрос уже к Вялых.
— Превосходно! У тебя легкая рука! Если еще раз ранят, буду оперироваться только у тебя.
— Звонил командующий ВВС. Интересовался твоим самочувствием.
— Сам командующий? — громко переспрашивает Вялых. Ему хочется, чтобы все в палате слышали, кто им интересуется. — Ну и что тебе сказал командующий?
— Будет он со мной разговаривать! Он звонил профессору.
— Ну а профессору что сказал?
— Вот этого я не знаю, Володя.
— А твои как дела? Была в погрануправлении?
Наталья Васильевна вздыхает.
— Была. Пока все то же. Ответа нет. Полковник говорит, что послал письмо бывшему командиру погранотряда, в котором служил Володя. Генерал командует сейчас войсками НКВД на каком-то фронте.
— Надо надеяться, Наташа!
— На что надеяться?
— На чудо...
— Чудо! Вы говорите о чуде? — вмешивается в разговор капитан Диглис. — Чудес на свете не бывает! В тех местах, доктор, осталась и моя семья. Очевидцы говорят, что немцы превратили пограничный район в зону пустыни.
Владимир посмотрел на Наташу. Щеки ее побледнели. Он нашел ее руку, пожал.
— Не надо думать о плохом...
Наталья Васильевна подошла к кровати Диглиса, взяла его руку, стала считать пульс.
— У вас, капитан, дело пошло на поправку. Температура нормальная. Наполнение пульса хорошее.
— Благодарю, доктор, за хорошие слова. Только я, признаться, не заметил, что нога у меня снова начала отрастать.
— А что вы мне скажете, доктор? — спросил майор.
— Я выписала лекарства. Сестра принесет.
Когда Наталья Васильевна вышла из палаты, Вялых обратился к Диглису:
— Капитан, к чему вы сказали доктору о зоне пустыни? Вы знаете, что у нее на границе остался муж?
— А вы сами-то, старший лейтенант, верите, что муж ее жив?
— Нет! Не верю! — честно признался Вялых. — И все-таки всякое может случиться...
Как только кончилось дежурство, Наталья Васильевна пошла в Управление погранвойск. Полковник обрадовался ее появлению.
— Вот и хорошо, голубушка, что вы пришли! А я уже хотел вам звонить. Сейчас в управление прибыл с фронта генерал, который может кое-что сообщить о вашем муже. Вы тут поскучайте, голубушка, а я его найду.
