Что еще? Немного разных причуд, немного ошибочных идеалов. Вот оно и все! Так хотел бы я обладать всем? Здесь об этом редко задумываются. Просто хотят, просто желают. Такая смешная человеческая алчность. Или необходимая человеческая алчность? Ведь в чем альтернатива? Альтернатива всему? Ничего? Что-нибудь? Хоть что-то? Это звучит гораздо менее привлекательно. И есть подозрение, что не только звучит.

– А вам не кажется, что это слишком много? – Я с легкой иронией посмотрел на свою собеседницу.

– По-моему, в самый раз! – она ожидаемо рассмеялась. – Много не мало!

Я согласно усмехнулся в ответ. Вот и вся аргументация. С одной стороны, бескомпромиссно надежная. С другой, – невыразимо поверхностная. Ведь избыток может стать не менее опасным, чем недостаток. Но эту опасность замечают далеко не сразу. Если вообще замечают.

– Я бы не хотел обладать всем, – я мягко улыбнулся. – Ведь тогда я бы вряд ли встретил вас.

Девушка удивленно вскинула брови, явно не понимая, насмешка это или комплимент. Положение спас Безладов, разлив по бокалам остатки шампанского и продекламировав какой-то дежурный, но красивый тост. Я поспешил вставить галантную ремарку, и лица наших дам вновь озарили оживленные улыбки – предвестники жарких, звенящих ночей.

Я допил шампанское. Скоро я буду пьян и бестревожен. Скоро мне будет плевать на то, что я человек. Я приму это на краткое, беспамятное время. Я буду жадно, ожесточенно желать еды, вина, женщин. И я буду наслаждаться уже одним желанием. Простым предвкушением обладания.

В этом суть человеческой алчности. В возможности, в желании. Ведь алчность проходит не тогда, когда ты получаешь то, что хочешь. Она проходит, только когда ты перестаешь хотеть. Никогда?

Тем временем Аня извивалась возле очередного творения. Это был натюрморт. Из свиной печени и ананасов, как мне показалось. Однако называлась работа «Залив грез». Значит, все-таки пейзаж.

– Давно я не видела столь вдохновенной живописи!

Вдруг сквозь все маски, все веселье прорвалась обычная ослепшая злость. Густая, мрачная скука.

– Это не живопись, это бред пьяного маляра, – я устало посмотрел на застывшую в изумлении девушку.

– Но вы же говорили…

– Я лгал.

– Лгали? Почему?

– Потому, что я человек.

Она не поняла, а я не был намерен объяснять. К чему объяснять океану, что в нем полно воды? Я развернулся и направился в сторону бара, где вновь застал моего друга-поэта.

– Что ты там говорил про меланхолию?

– Созрел? – Перелесов расхохотался и потребовал сто коньяка. Как выяснилось, для меня.

– Угощаю!

Я сделал глоток и болезненным взглядом посмотрел на Мечеслава. Последний был до отвращения весел и влюблен в жизнь.

– Я как раз собирался в одно занимательное место, – Перелесов скосил на меня хитрый, пьяный глаз. – И, так и быть, готов взять тебя с собой.

– Притон укуренных поэтов?

– Там еще и пара поэтесс найдется.

– Поэтессы мне всегда нравились больше.

– Тогда в путь, Шура! – Перелесов залпом опустошил свой бокал. – А то слишком дорог сегодня хороший коньяк.

– А сколько бы ты выпил, если бы он вдруг стал бесплатным?

– Я думаю, меньше, чем мне того бы хотелось, – Мечеслав мечтательно прикрыл глаза. – Но сомневаюсь, что ушел бы обиженным.

Я усмехнулся и приступил к опустошению собственного бокала, краем взгляда наблюдая, как к бару приближается явно разочарованный Безладов. Коньяк я допил раньше.

– Ну, спасибо…Платон! – Владимир явно был в недобром расположении духа. – Что за философские капризы в разгар языческих плясок вечернего города? Начал играть – играй до конца, – чуть менторски закончил он и задумчиво посмотрел на полный выпитого коньяка бокал.

– А я смотрю, изрядно ты постарел, Вова, – Перелесов обвиняюще указал на Безладова пальцем. – Разучился слать всех и каждого к чертям, огням и ангелам. Разучился уходить красиво.

– А ты меня поучи! – у Владимира с Мечеславом отношения были неровные. – Красиво уползать – это ты умеешь.

– Все мы ползаем, Вова. Еще ни один не взлетел.

– Прости, Володя, – я в целом понимал, что был не совсем прав с точки зрения социального товарищества. – Как-то душно стало. Как-то тоскливо.

– Да ладно, – Безладов уже успокоился. – Было бы, о чем жалеть. Но с тебя пиво. И продолжение вечера. В этот раз Эльвира явно перестаралась. Паренек не тянет даже на троечника Репинки.

– Слава предлагает поэтический вечер.

– Это там, где много дешевого портвейна и экзальтированных барышень? Я однозначно – за.

– Ну так поползли, прозаики! – Перелесов первым поднялся со стула. – Пока там еще что-то осталось.

Апрельский вечер был свеж и ненавязчив. Город мчался сквозь него, не замечая пленительных сумерек лукавой весны. Не до нее сейчас ни ему, ни тем более – мне. А до чего мне сейчас? Ну до чего? До портвейна? До женщин? До недостижимых крыльев? Здесь так мечтают о крыльях. Интересно, для того, чтобы летать или чтобы улететь? Может, пора и мне начинать мечтать о них?

– Пешком минут двадцать, – Мечеслав с наслаждением закурил новую сигарету. – Или для вас это неподъемный маршрут?

– Пройдемся, освежим голову, – Безладов снова был в благодушном настроении. – Тем более погода позволяет.

Я равнодушно кивнул, и мы пошли по залитой бледным светом улице. Я бездумно шагал, старательно заставляя себя забывать все то, что невозможно было забыть. Заставляя держать на короткой цепи ревущую, огнедышащую ненависть. Как мало мне сейчас было этой жалкой, ни на что не способной ненависти. Как хотел я заменить ее на другую – грозную, обрекающую. Как хотел я несбыточного.

Спустя обещанные двадцать минут Мечеслав свернул в темный переулок, и мы закружили в изгибах неторопливо гудящих московских двориков.

Темный подъезд, темная лестница, темная дверь на третьем этаже. Все темное. Дайте же немного света!

На! Получай свой свет, шум, гам! И не говори, что мало, а то получишь еще. До краев, до луны, до солнца.

– Слава! – к нам протуберанцем бросилась яркая полноватая женщина с манерами древнеримской гетеры.

– Виолетта! – Перелесов раскрыл дрогнувшие объятия.

Через пару минут взаимного восхищения Мечеслав удосужился представить эпатажной хозяйке своих спутников. Оказалось, что Владимира Виолетта даже читала, а вот обо мне, к сожалению, не слышала, но уверена, что скоро обязательно услышит. Мне бы ее уверенность.

А потом в головы ударил джаз, дым, смех. В большой комнате-студии веселилось десятка полтора человек. Трезвых здесь не было. Здесь они были ни к чему. Виолетта громко отрекомендовала нас обществу и утащила Мечеслава знакомиться с неким «невероятно интересным человеком». Безладов отправился на поиски алкоголя, а я подошел к небольшому столу, за которым ютились несколько картежников.

За столом шла партия в преферанс, и велся ленивый, но едкий спор о религии. Хотя нет, не о религии даже – о вере. Интереснейшее человеческое свойство – верить. Во что? Да во все. В вечную жизнь, в высший разум, в заселенные небеса, в сусликов-вампиров. Вера спасает от обыденности, от одиночества, от пустоты завтрашнего дня. Мгновенно делает тебя избранным. Только ты и твои грезы. Грезы, которые всегда с тобой. Которые никогда не предадут. Быть может, если только ты станешь немного умнее. Или немного циничней. К сожалению, одно часто приходит на помощь другому.

Лысоватый бородач с серьгой в ухе взял прикуп, выругался и бросил карты обратно. Однако спор, несмотря ни на что, продолжил.

– Бог есть, Аркаша! Ведь не может же он нас оставить один на один с дьяволом! А относительно присутствия дьявола у меня существуют совершенно неопровержимые доказательства.

– И какие же?

– Тебе еще раз показать прикуп? Шесть червей!

Упомянутый Аркаша возмущенно махнул рукой и с видимым удовольствием завистовал. Похоже, для бородатого наступали не лучшие времена. Он еще раз жалобно посмотрел в свои карты и сделал глоток из стоящего рядом бокала с чем-то очень похожим на коньяк.