Эмили молча покачала головой, уставившись в чашку. Чай почти остыл, но ей не хотелось пить. Казалось, любой глоток рискует обернуться приступом рвоты. Желудок свело холодом, и голова начала опасно кружиться.

"...в ее лес забрела девушка с кружкой кофе".

Было ли это простым совпадением? Или Эмили действительно попала в чужой сон... и исказила его? Каким-то образом умудрилась вмешаться в чужой разум, нарушить его хрупкое равновесие?

Что, если это Эмили виновата в самоубийстве той женщины?

-- Слушай, -- Джинджер обошла кресло и обняла Эмили, перегнувшись через спинку. -- Ты слишком впечатлительная, даже для художника. Люди часто умирают, совершая подобные глупости. Но ты еще живая, и тебе еще жить и жить. Так что... надо справиться. Как думаешь, твой любимый способ подойдет?

Эмили отрицательно покачала головой.

-- Да, действительно. Тогда, может, остаться с тобой сегодня? Мне кажется, тебе лучше не быть одной. Джинни, конечно, большой молодец, но...

-- Спасибо, -- одними губами прошептала Эмили.

Джинджер крепче обняла подругу и отправилась заново греть чайник, на ходу рассказывая свежие сплетни, подхваченные в редакции. Ее смех звучал неестественно громко и временами немного нервно, но это было лучше гробовой тишины.

Намного лучше.

***

Эмили сидела перед слегка потекшей дверью, наблюдая, как расплываются ворота и тают горгульи.

Ей было противно от самой себя.

Художница твердо решила не рисовать больше ничего на злополучной двери. Поэтому просто сидела и смотрела, как та превращается в чистый холст. Сон рано ли поздно закончится, и в этом сне она больше никому не навредит.

Но просто сидеть на месте оказалось невыносимо. Голова кружилась, и будто стальной обруч сжимал виски, а в животе то и дело образовывалась ледяная волна, прокатывающаяся по всему телу. Уничтожение рисунка, как она и боялась, ничего не дало -- только гнетущее чувство пустоты и безысходности. Она могла сколько угодно скрести дверь, оттирая краску, могла закрыть рисунок новым, но не могла сбежать от себя и бесконечного сонма мыслей о мертвой женщине. Мертвой, возможно, по вине Эмили.

Пытаясь отвлечься, она принялась разглядывать портрет шамана, во сне все еще остававшийся в студии. Шаман улыбался, но почему-то в этой улыбки не было тепла, которое Эмили изобразила в реальности: он скалился, как хищник, точно знающий, что жертва никуда не сбежит. Присмотревшись, художница заметила и другие странности. Так, вместо детализированного изображения тайги за спиной шамана был лес. Но не тот, который Эмили видела в самый первый раз: этот лес был черен, и листва если и оставалась на некоторых ветвях, давно пожухла и покрылась тонкой сеточкой паутины. При более близком рассмотрении Эмили обнаружила, что стволы -- это люди. Перекрученные, изломанные тела, застывшие в неестественных позах, с гримасами боли, застывшими на лицах. На шеях у некоторых висели мешочки, с которых капала бурая, похожая на загустевшую кровь, жидкость, скорее всего кровью и являвшаяся. У других шеи и лбы покрывала вырезанная по коже вязь, отдаленно напоминавшая руническую.

А перед ближайшим к зрителю деревом стоял олень. Огромный, темный зверь с легкой рыжиной обгладывал кору-кожу, сдирая лоскуты с "дерева". Эмили зажмурилась, а потом внимательно пересчитала рога. Так и есть: не пара, как полагается, а ровно семь ветвистых отростков украшало голову оленя.

-- Когда ужасов становится слишком много, -- устало сказала Эмили скалящемуся с портрета шаману, -- они перестают пугать.

Шаман, разумеется, не ответил. Хотя в глубине души художница все-таки надеялась, что он шевельнется, сойдет с портрета и... и что? Что-нибудь случится. Но в студии не происходило ровным счетом ничего. Разве что дверь окончательно очистилась от всех рисунков, превратившись снова в размытое пятно на стене.

Осененная внезапной идеей, Эмили рванулась к этому пятну, пытаясь толкнуть его плечом, найти ручку -- открыть хоть как-нибудь. Но ничего не вышло -- ее руки наткнулись на вязкую холодную материю, омерзительно-скользкую на ощупь. С тем же успехом художница могла сунуть руки в суп, простоявший в холодильнике месяц-другой.

Она снова вернулась к портрету. Шаман щурился, словно от души хохотал над ней, а семирогий олень... исчез.

Эмили поежилась, затылком ощутив пристальный взгляд. Она знала, что в студии, кроме нее, никого нет и быть не может. Никаких дверей она не рисовала. И все-таки ощущение не проходило, с каждой секундой пугая все больше.

Она резко обернулась, надеясь если не увидеть наблюдателя, то заметить движение, которое бы его выдало.

Никого. Даже тщательный обыск студии не помог. Кисти, краски, карандаши, сломанные рамки и изодранные неудачные работы -- все точно такое же, как наяву. Ничего и никого лишнего. Но кто-то же наблюдал за ней, за каждым шагом, каждым действием, видя, казалось, сквозь любые преграды.

Стены начали давить на Эмили, заставляя искать укрытия в шкафу. Но темное узкое пространство вызвало приступ настоящей паники, так что ей пришлось оставить эту затею. Она пыталась открыть окно -- за ним оказалась все та же белесая пакость, что оставалась на месте двери.

Отчаявшись, Эмили схватила кисть и, почти не глядя, размашисто набросала на одной из стен садовую калитку, увитую плющом. Стоило ей нанести последний мазок, как с той стороны подул свежий весенний ветер. Калитка скрипнула, и в студию шмыгнул рыжий ободранный кот, явно только что побывавший в драке.

Проклиная себя, Эмили сделала шаг в заросший и заброшенный сад.

Она оказалась в колючих зарослях роз и пока выбиралась, успела изрезать оголенные по локоть руки. Ноги более-менее спасли пижамные штаны, а майка, хоть и разодралась, помогла остаться целым торсу. Выбравшись, художница опасливо огляделась по сторонам. Никого. Совершенно спокойное место, без трупов, убийц и крови. Никто не убегал, в ужасе моля о помощи. Никто не нагонял жертву.

Обычные, заросшие сорняками клумбы и несколько разросшихся без присмотра кустарников.

Успокоившись, Эмили сделала шаг на мощеную дорожку. Сквозь щели между плитками проросла трава, нарушив ровный геометрический узор и превратив его в хаотичное нагромождение прямых линий и окружностей. Одна из плиток шаталась, и под ней обнаружился муравейник, а на другой сидела, греясь на солнце, довольно большая ящерица. Все вокруг буквально дышало покоем и умиротворением, даже пустое кресло-качалка на пороге покосившегося, но все еще симпатичного домика не выглядело пугающе. Скорее, просто ждало минуту назад вставшего хозяина -- наверняка веселого и добродушного старичка.

И все же Эмили спиной ощущала чей-то тяжелый взгляд. Подавив желание броситься бежать, она осторожно обернулась.

Из зарослей на нее смотрел черный, в рыжих подпалинах семирогий олень. Медовая, почти янтарная желтизна его глаз, казалось, затягивала художницу: дорожка под ногами стала вдруг зыбучими песками, а воздух превратился в тягучую жидкость, забивающую легкие, не дающую вдохнуть, крикнуть, спугнуть наваждение...

Олень медленно закрыл глаза, и наваждение ушло. А через пару секунд исчез и он сам, оставив Эмили судорожно ловить ртом ставший снова пригодным для дыхания воздух.

Как она нашла дорогу обратно к калитке, художница уже не помнила.

***

-- Ты мне снилась сегодня! -- заявила Джинджер, снимая с плиты джезву. Приятный аромат свежего кофе, смешанный с запахами корицы и миндаля, разлился по кухне. -- Вот прямо в твоей дурацкой пижаме с кроликами. Гуляла по саду, постоянно озираясь. У тебя не завалялось сонника? Интересно, что такой сон мог бы означать. Надеюсь, что-нибудь хорошее.

-- А там.... никого больше не было? -- Эмили ухватилась за горячую кружку, как за единственную вещь, способную спасти ее жизнь.