И явлено было Мухаммеду в те же дни: Ухищряются против тебя те, которые не веруют, чтобы задержать и остановить тебя, или умертвить, или изгнать. Они ухищряются, но ухищряется и Бог. А ведь Он - лучший из ухищряющихся! ... Убийцы ночью явились к Мухаммеду, горел светильник. Глянули в щель: лежит, своим плащом зеленым укрытый! Ворвались, бросились на спящего пронзить клинком, но увидели: Али!.. Мухаммед был тут же, его видели, но комната вдруг наполнилась густой пылью, пыль стала въедаться в глаза, чешут и чешут, ослепли будто, выскочили и бежали, пока боль не унялась. В другой раз допытывались у Али: где Мухаммед? Племянник не приставлен стражем к дяде своему! - сказал им Али.

А однажды... небо звёздное вдруг прочертилось: след Ангела?!

Свиток на этом обрывается.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: НЕБОШЕСТВИЕ*

______________

* Рукописи были собраны в потрёпанной папке с полусгнившими нитями тесёмок, заказанной, очевидно, специально, чтобы уместить обширный текст как часть некоего целого. Заголовок был покрыт каким-то слоем, прочитывался лишь при свете луны, еле улавливаясь, словно уходя в тень, под лучами солнца.

Поэтическая хроника чудодейственного перенесения из Мекки в Иерусалим Мухаммеда, да будет его имя сиять на небесах, и его вознесения с Храмовой горы к Престолу Бога*.

______________

* Далее - пояснение, вводящее в новое пространство: исра, или перенесение Мухаммеда из Мекки в Иерусалим, и мирадж - восхождение в пределы семи небес, где предстал перед троном Всевышнего, и это случилось за год до хиджры в начале 12-го года пророчества в седьмом лунном месяце раджаб в ночь на двадцать седьмое. Здесь же отмечу, что я позволил себе вольность, убрав в нижний этаж текста, дабы его не утяжелять, доморощенное философское обобщение неведомого автора: Ухватить за хвост мгновение, и о нём, мгновении Мухаммедовом [так в самом тексте. - Ч.Г.], поведать, лишив время скоротечности, и, цепляя буковки, любоваться вязью.

61. След ангела молниеносный в звёздном небе

Было так, как повествуют - и далее длинный список имён, среди которых непререкаемые авторитеты из числа высокочтимых и благороднейших. Назову хотя бы пятерых, да будет доволен ими Бог: Джахм ибн Аби Джахм, о ком уже было, прозванный Многоречивым; Абу Мас'уд, или Правдивейший, чей псевдоним аль-Бадри, в честь победы мусульман над многобожцами-мекканцами при Бадре, благодаря кому сохранилось многое из сказанного Мухаммедом, в частности: Человеку, который укажет другому путь к благому делу, предназначена такая же награда, как и тому, кто совершит его; Абу Хурайра, Беспристрастный, он ту же мысль выразил иначе: Тот, кто призывает других к заблуждению, взваливает на плечи бремя греха, равное по тяжести грехам тех, кто последовал его совету, не облегчив при этом ни на песчинку собственных грехов;

ибн Аббас, Точнозапоминающий (точнее: С хорошей памятью);

Абис бин Раби'а, или Ясноокий, который изрёк: Я слышал, как Омар бин аль-Хаттаб, целовавший Чёрный камень, сказал, дабы не подумали, что это то же, что и идолы, которым прежде поклонялись: "Поистине я знаю, что ты всего лишь камень и не можешь ни принести пользу, ни нанести ущерба, и если бы я не видел, как целовал тебя Посланник Аллаха, то не стал бы и сам делать этого!" И все были очевидцами происшедшего, видели, слышали и поделились; а эти, кому поведали, сообщили другим; те, по цепочке, третьим; и дошли, нанизанные на волшебную нить, вести, или хадисы, до наших времён. ...Мухаммед в один из дней тревожных, часто меняя места своего проживания, гостил у двоюродной сестры Умм-Хани. Вечером она постелила ему в дальней части дома, чтобы никто не беспокоил, а сама удалилась на женскую половину.

(27) Слова от тревожных до проживания были зачёркнуты, но прочитывались чётко; первоначально написанные стойкими чернилами, позднее вычёркивались, видимо, слабыми, иссохли и поблекли, обнажив первооснову. Буквы в словах гостил и не беспокоил были пригнаны друг к другу с изяществом, достойным восхищения, и вязь долго не поддавалась разгадке: о каком гостевании речь, когда мекканцы пытались убить Мухаммеда? Это восточные красивости стиля, которому чужды резкости.

Когда ночь шла к концу, Мухаммед проснулся, дивясь, что проспал ранний намаз: петухи в это время начинают петь - уснули непробудным сном? Собаки вымерли будто, не перекликаются... Даже сова притихла. В такую тишину услышишь, как журчит ручей... Ни звука! Выглянул наружу: на чистом светлеющем небе ярко горела крупная звезда, полыхая изнутри живым огнём. Нет, не проспал. Готовясь к предрассветной молитве, наполнил при сиянии звезды, дабы совершить омовение, медный кувшин из большого глиняного чана, в нём вода всегда свежая и холодная (ему нравился этот кувшин с ручкой замысловатой, особым отгибом для большого пальца). Вырезанные на меди изображения скорее угадывались, чувствуемые пальцами, нежели виделись в предрассветной темени. Уподобил однажды кувшин фигурке женщины: плавные и округлые изгибы, суживающиеся в талии, будто девичий стан, и ширящиеся у основания, как раздавшиеся бедра у зрелой женщины, - эти сравнения, возникшие некстати, смутили дух, и он укорил себя, что явились они пред молитвой. Пригнул кувшин, подставив под тонкую струю ладонь, но тут прогремел, казалось, на всю Мекку, нечеловечески оглушительный и властный окрик такой силы, что даже свет звезды погас: - Эй, Мухаммед, выходи! От неожиданности он вздрогнул, и кувшин выскользнул из рук. Ухватить его! Чтобы вода не пролилась, капли её драгоценные!.. Темнее тёмной ночи стало. И странная тишина: ни шелеста, ни шороха, ни движения, ни звуков. Вдруг предстал пред ним громадного роста Джебраил. Ослепительно яркие крылья его горели лёгким светом, то был даже не свет, а свечение, которое у свечи бывает перед тем, как потухнуть. Конь возник - стоял у калитки так, будто Мухаммед сам туда привязал, терпеливо ждал седока.

Разве то был конь?!

Нет, такого видит впервые: некое блестящее белизной существо, весь искрится, глаза горят. Крупнее осла, но меньше мула, а морда... Красивой женщины лик! И этот изгиб, который всегда волнует более всего. О чём это он?! Спина была у коня длинная, удобная для сиденья. И уши большие, на ногах - белые крылья.

- Разглядывать некогда, воссядь! - повелел Джебраил. - Час пришёл!

Молнией сверкнул у коня взгляд. Искры посыпались из ноздрей: не то что сесть - к нему не подступиться! Внезапно конь опустился на передние ноги, чтобы помочь всаднику взобраться: ноги - в стремена, и впору седло, сразу обхватившее его. И крылья коня точно стрелы огненные. Не обжигают и глазам не больно от их света, щадят их, освещая всё вокруг.

Но он уже летит в небе высоко, дух захватывает. Под копытами коня невидимая твердь. Взмах крыльев столь быстр, что незаметен. Заря на небе, а там, где Мекка... - нет, уже не Мекка! Лишь красный краешек, как ломоть спелого арбуза, на небе, осветивший кромку пустыни. И отчётливо проступили очертания земли, выпрямились неровные изгибы на ней, очистились небеса. Взгляду открылись дальние дали - высились белокаменные дворцы, окружённые крепостными стенами, с изумрудными куполами и гладкими мраморными колоннами, и свет струился водопадами по ступеням.

Караванный путь верблюжий простирался - вмятины на оранжевом песке от стоп верблюжьих и копыт коней - к Красному морю. Хиджаз с зелёными оазисами, одинокими, как стражи, пальмами - точно барьер, похожий на белёсый кинжальный шрам, грубо заживший на смуглой щеке деда, - шрам на челе земли, разделяющий в Аравии мёртвую пустыню и полную жизни Мекку, зной прибрежной полосы и прохладу плоскогорья, и главные горные цепи - родные места, где обитает племя курайшей. Моё и твоё!

Наслышанные про небошествие Мухаммеда...

(28) Тут же поясняется: а) да не забудется чередование в повествовании Небесной и Земной частей; б) да запомнится, что происходящее на земле, видимое с небес, зачастую даётся для удобства восприятия с отступом; в) да привыкнут к тому, что Земное зачастую не поспевает за Небесным, а то и опережает его.