Люк лежит неподвижно, никаких видимых изменений его состояния нет, за исключением синяка возле катетера, который из фиолетового стал желтым в пятнышко.

Я придвигаю стул и пристально смотрю на бывшего мужа.

Когда он вернулся из леса, до появления репортеров, которые затянули его на орбиту славы, я изо всех сил пыталась помочь ему вновь стать человеком. Позволяла ему спать по тридцать часов кряду, готовила его любимые блюда, соскребала запекшуюся грязь с его спины. Я решила, что если сделаю вид, будто он вернулся к нормальной жизни, может быть, он и сам в это поверит.

Поэтому я стала повсюду возить его с собой. Везла его в школу забирать Кару, повезла в банк, хотя сама пользовалась банкоматом. Возила на почту и на заправку.

Я стала замечать, что вокруг Люка вьются женщины. Даже если он спал в машине, я выходила из химчистки и видела, что кто-то таращится на него в окно. У школы Кары незнакомые женщины в автомобилях сигналили до тех пор, пока он не махал рукой им в ответ. Я подшучивала над ним. «Перед тобой невозможно устоять, – говорила я. – Вспомни обо мне, когда будешь заводить гарем».

В то время я не понимала, что мои слова стали пророческими. Думала: «Кто из этих женщин станет мириться с тем, с чем мирюсь я за закрытыми дверями?» С мужчиной, который мог есть только грубые злаки, например картофельную муку или овсянку, – от остального его тошнило. Который по ночам так прикручивал термостат, что мы просыпались от холода. С мужчиной, которого я застала за тем, что он метит наш задний двор по периметру.

Однажды мы пошли в бакалейный магазин. В отделе овощей к нам подошла женщина с двумя дынями и спросила, какая, на взгляд Люка, спелее. Я увидела, как он улыбнулся и наклонился над дынями, так что его длинные волосы упали на лицо, словно завеса. Когда он выбрал дыню в правой руке, она чуть не лишилась сознания.

Через ряд женщина с ребенком в тележке магазина попросила его достать коробку с верхней полки. Люк согласился и, вытянувшись, расправил плечи, чтобы достать пасту для зубных протезов, которую, я уверена на сто процентов, она не собиралась покупать. Было интересно наблюдать, как этих незнакомых женщин, словно магнитом, тянет к моему мужу. Думаю, это была реакция на его крепкую фигуру, копну волос или феноменальную связь с волками. «Они знают, что я смогу их защитить, – абсолютно серьезно сказал он. – Это их и привлекает».

Но в ряду с банными принадлежностями Люк едва не погиб – у него закружилась голова, он занервничал от волны запахов, которые струились через упаковки и ранили его обоняние, и даже упал. «Все хорошо», – успокоила я его, помогла подняться и отвела в более безопасное место – рядом с хлопьями.

«Поверить не могу, – сказал он, зарываясь лицом мне в плечо. – Я могу голыми руками убить оленя, а пена для ванны – мой криптонит[17]».

«Это пройдет. Все изменится», – успокаивала я.

«Джорджи, – попросил Люк, – обещай, что ты останешься прежней».

Я смотрю на Люка, на восковую оболочку его кожи, на закрытые глаза, на рот, который едва сжимает дыхательную трубку. Бог, который снова стал смертным…

Я тянусь к его руке. Кожа сухая, как пергамент, и вялая. Я обхватываю его ладонь руками и прижимаю ее к щеке.

– Сукин ты сын… – говорю я.

Только одно может оторвать меня от волчьей семьи – это люди. Они явились в лице штатного журналиста «Юнион Лидер» в компании фотографа. Когда посетители Редмонда видели, как я общаюсь с волками, интерес ко мне возрастал, а с ним и число туристов, которые хотели увидеть меня собственными глазами. Каким-то образом обо мне прознала и крупнейшая газета Нью-Гэмпшира.

И тут не обошлось без иронии судьбы: именно так мы познакомились с Джорджи. Когда-то я бросил ради нее волков. Сейчас я собирался сделать то же самое ради журналистов. С каждым днем их становилось все больше, некоторые приходили с телевизионными камерами, и все хотели получить интервью у человека, который жил в лесу с волками. Кладен, Сиквла и Вазоли пугались и выказывали недовольство – и не беспричинно. Они легко читали знаки, которые посылали им люди: они что-то от меня хотят, они злые и эгоистичные. В дикой природе к любому из этих журналистов отнеслись бы как к хищнику: стая загрызла бы его, чтобы спасти одного из своих членов.

Но эта преданность семье взаимна, и я понимал, что не могу допустить, чтобы из-за меня пострадали другие волки. Поэтому я выходил из логова, и на меня тут же сыпались вопросы и вспышки фотоаппаратов.

«Вы на самом деле жили в лесу?»

«Что вы ели?»

«Вам было страшно?»

«Как вы пережили канадскую зиму?»

«Почему вы вернулись?»

Этого последнего вопроса я не переносил, потому что больше не принадлежал к миру людей. И хотя я мог бы вернуться в лес и попытаться воем определить местоположение своей стаи, не было никакой гарантии, что я ее найду и она примет меня назад.

До того как я начал оставаться на ночь в Редмонде с волками, однажды поздно вечером я неслышно проскользнул в дом и увидел, что в комнате Эдварда горит свет. Когда я открыл дверь, он поднял голову. В глазах его читался вызов: спроси-ка меня, почему я не сплю? Но я не стал ничего спрашивать, потому что и сам не спал. Эдвард сидел, откинувшись на подушки, и читал. Я молчал, и он поднял книгу вверх.

– «Божественная комедия», – сказал он. – Данте. Я читаю об аде.

– А я в нем живу, – признался я.

– Я только на первом круге, – продолжал Эдвард. – Чистилище. Это не Небеса, но еще и не ад. Где-то посредине.

Я понял, что это мой новый адрес.

Я не мог быть вежливым. Не мог быть умным. Я с трудом вспоминал, как произносить слова, не говоря уже о том, чтобы оформить в предложения все то, чему я научился у волков. Нет смысла что-то узнавать о волках, если не можешь рассказать об этом людям, которым необходимы эти знания.

Поэтому я поступил так, как поступил бы любой волк, почуяв опасность: я ушел.

Бросился в Редмонд. Бежать пришлось километров восемь в темноте, но после Квебека это были пустяки. Мне стало хорошо, когда в крови забурлил адреналин. Я подбежал к вагончику на вершине холма и заскочил внутрь, хлопнув дверью. Заперся изнутри, прошел в ванную и запер за собой дверь. Я тяжело дышал и обливался по́том. Я слышал, как меня зовут волки.

Не знаю, как долго я просидел в дальнем углу темной, тесной ванной, свернувшись калачиком и не сводя глаз с двери, чтобы не упустить чье-нибудь приближение. В конце концов я услышал приглушенные шаги.

Поворот ключа в замке…

Запах шампуня Джорджи, ее мыла…

Она заперла за собой дверь и очень медленно опустилась передо мной на колени. Положила руку мне на затылок.

– Люк, – прошептала она.

Ее пальцы гладили мои волосы, и я поймал себя на том, что прижался к ней. Джорджи обняла меня в ответ. Я не понимал, что плачу, пока не почувствовал вкус слез на ее губах. Она целовала мои лоб, щеки, шею.

Она хотела утешить меня, но из искры разгорелось пламя. Я сжал ее обеими руками, потянулся к вороту блузки и разорвал ее, потом задрал на Джорджи юбку и почувствовал, как она обхватила меня ногами. Я укусил ее за плечо и проглотил ее вскрик, потом встал, по-прежнему обнимая ее, и прижал спиной к стене. Я входил в нее с таким отчаянием, что она выгибала спину и царапала ногтями мою кожу. Я хотел пометить ее. Хотел, чтобы она была моей.

Позже я баюкал Джорджи на коленях, поглаживая ее по спине. На теле у нее были синяки. Неужели вместе со способностью быть человеком я утратил способность быть нежным? Я опустил взгляд и понял, что Джорджи смотрит на меня.

– Люк, – прошептала она, – позволь мне тебе помочь.