Я был поражен тем, что они решили составить мне компанию, а не исчезнуть, как обычно, в лесу. А потом, к моему изумлению, остальные трое волков вышли на полянку из тени деревьев и растянулись по обе стороны от меня. Молодая волчица зевнула и скрестила передние лапы.

Мы не касались друг друга, но я ощущал жар их тел, и мне уже много месяцев не было так тепло. Почти час я не двигался. Лежал между ними, купаясь в лучах солнечного света, и прислушивался к звуку их дыхания.

В отличие от волков, я не мог уснуть. Отчасти потому, что был слишком возбужден, отчасти потому, что не мог отвести глаз от альфа-самки.

Я понял, что она не хотела меня убивать.

Она преподала мне урок.

За те пять минут я мог бы погибнуть. Но вместо этого я воспрянул духом.

Меня выписывают. Теперь, когда температура упала и, похоже, плечо стало заживать, нужно освобождать место для других. Плохая новость заключается в том, что пока мне нельзя ходить в школу – я не в состоянии делать ряд вещей: например, держать вилку или карандаш, даже расстегнуть джинсы, чтобы сходить в туалет. Хорошая новость – я поживу пока у мамы, и у меня будет предостаточно времени, чтобы узнать побольше о черепно-мозговых травмах и случаях, подобных случаю моего отца. Случаях, когда больным, несмотря на все прогнозы врачей, становилось лучше.

Мама обещает, что, как только возьмет у медсестры все документы, мы сможем спуститься к отцу в палату перед отъездом.

Уже час, как я готова идти. Умытая, одетая сижу на кровати. Капельницу уже сняли. Как заверили маму в ординаторской, все бумаги готовы; осталось только, чтобы хирург дал мне последние наставления и нас официально выписали.

Мама разговаривает по айфону с Джо, сообщает ему, что мы едем домой. За все время, пока мы находились здесь, ее глаза ни разу так не блестели – она тоже хочет вернуться к своей обыденной жизни. Только для нее это будет несколько легче, чем для меня.

Когда открывается дверь в палату, мама встает.

– Готова, милая? – спрашивает она, прекращая разговор.

Мы поворачиваемся, ожидая увидеть моего хирурга, но вместо этого в палату входит Трина с какой-то женщиной в узкой юбке и шелковой блузе изумрудного цвета. Я раньше никогда ее не встречала.

– Кара, – представляет незнакомку Трина, – это Эбби Лоренцо, юрист больницы.

Я тут же паникую – вспоминаю двух полицейских и анализ крови, который показал, что в тот вечер я выпила. Во рту пересыхает, язык становится ватным.

Неужели это означает, что они выяснили, что произошло?

– Я бы хотела задать вопрос о вашем отце, – говорит юрист, и в эту же секунду я чувствую, что превратилась в соляной столб. Время остановилось.

– Ты, похоже, расстроена, – хмурится Трина. – Эдвард сказал, что вы все обговорили.

– Я со вчерашнего дня с ним не разговаривала, – отвечаю я.

Мама кладет ладонь на мою руку и сжимает ее.

– Эдвард сказал мне, что они с Карой договорились и все решения относительно здоровья отца с этого момента будет принимать он.

– Что? – Я недоуменно смотрю на нее. – Вы шутите?

Юрист переводит взгляд на Трину.

– Значит, вы не давали согласие на то, чтобы сегодня отключить вашего отца от аппарата искусственного поддержания жизнедеятельности?

Я скатываюсь с кровати и, как есть босиком, бегу, расталкивая всех здоровым плечом. Я мчусь по лестнице вниз, в отделение реанимации, прижав больную руку к груди и превозмогая боль, которая отдается в плече от каждого удара и поворота.

Потому что на этот раз, когда буду спасать отца, я не хочу облажаться.

Мои друзья-индейцы называют это танцем смерти – момент, когда два хищника оценивают друг друга. Перед волком в естественной среде обитания выбор не стоит. Волк не станет рассуждать: «Вот приближается медведь, сейчас я погибну». Наоборот, волк думает: «Что я знаю об этом медведе? Что мне известно о моей стае? Кто нужен из членов моей семьи, чтобы меня защитить?» И медведь уже не рассматривается как угроза. Он знает, что ты хищник, и ты знаешь, что он тоже хищник. Вы уважаете чужую территорию и очень медленно поворачиваетесь, не сводя друг с друга глаз. Пространство между вами и есть граница между жизнью и смертью. Рассматривает ли он тебя как добычу? Или понимает, что ты можешь дать ему отпор, если он набросится на тебя? Если сможешь поселить в его голове сомнения, существует большая вероятность того, что он оставит тебя в живых.

Кара напоминает полутораметровый тайфун: красное заплаканное лицо, торчащие в разные стороны волосы. Она бросается на меня.

– Стойте! Он обманщик!

Врачи ушли, готовые вернуться в любой момент, как только получат разрешение юриста. Коринн тревожно меряет шагами палату: появилась призрачная надежда на донорские органы, и с каждой секундой она тает. Я просто делал то, о чем попросила Кара. Сестра хотела, чтобы все закончилось, но она слишком привязана к отцу – это понятно. Сродни тому, как малыш протягивает ручку для прививки и закрывает глаза, чтобы не смотреть, пока не сделают укол.

Но, по всей видимости, Кара передумала. И прежде чем она успевает выцарапать мне глаза, медсестра обнимает ее за плечи. Вперед выходит Коринн.

– Вы утверждаете, что не давали своего согласия на донорство органов?

– Тебе мало его просто убить? – орет на меня Кара. – Нужно еще и на кусочки его изрезать, да?

Наверное, следовало спросить Кару, не хочет ли она присутствовать при окончательном решении. По ее вчерашним словам я понял, что она не сможет справиться с таким эмоциональным напряжением. Эта внезапная вспышка гнева только усиливает его.

– Не этого папа хотел! Он мне сам говорил.

Сейчас в палате уже и юрист больницы, и Трина, и моя мать.

– А мне отец говорил именно об этом, – возражаю я.

– И когда это? Ты не живешь с нами уже шесть лет! – с насмешкой отвечает она.

– Ладно, послушайте оба! – вмешивается юрист. – Могу заверить вас в одном: сегодня уже ничего не произойдет. Я буду просить, чтобы назначили опекуна на время, пока случай вашего отца будет пересматриваться.

Кара заметно расслабляется и прислоняется к маме, которая смотрит на меня так, словно не узнает.

Мой следующий поступок продиктован письмом, которое жжет мне карман, – законное основание.

Или моим пониманием того, что мне лучше Кары известно, как жить с выбором, который делаешь.

Или желанием хотя бы один раз поступить как сын, о котором всегда мечтал отец.

Я наклоняюсь и упираюсь руками в колени, как будто пытаюсь отдышаться. Потом делаю рывок по линолеуму в сторону сидящей рядом с аппаратом сестры, которая ожидает так и не последовавшего сигнала.

– Прости, – говорю я.

Прошу прощения у отца, сестры, самого себя?!

И выдергиваю штепсель аппарата искусственной вентиляции легких из розетки.

Когда раздается тревожный сигнал, я даже не сразу понимаю, что произошло.

Отрываю лицо от маминого плеча и вижу Эдварда на коленях, сжимающего в руках провод, идущий к аппарату искусственной вентиляции легких. Он держит в руках штепсель, как будто не может поверить, что на самом деле его выдернул.

Я кричу – и начинается кошмар.

Ближайшая к моему брату медсестра натыкается на вторую, которая зовет охрану. В палату вбегает санитар, отталкивает маму с дороги и бросается к Эдварду. Выбивает из его руки штепсель, тот падает на пол. Медсестра без промедления включает аппарат и жмет на кнопку пуска.

Наверное, все заняло не больше двадцати секунд, но это были самые длинные двадцать секунд в моей жизни.

Я, затаив дыхание, жду, пока грудь отца вновь начинает подниматься, и только тогда даю волю слезам.