– Нибблз хочет, чтобы вы знали: она не хотела испачкать персидский ковер, – говорит Циркония. Ее глаза закрыты, тело едва заметно раскачивается. – Сейчас она рядом с вашей бабушкой Джейн…

– Джун? – уточняет клиентка.

– Да. Иногда трудно понять диалект, на котором лают…

– Вы можете рассказать ей, как нам ее не хватает? Каждый день.

Циркония поджимает губы.

– Она вам не верит. Подождите, мне идет имя. – Циркония открывает глаза. – Она говорит о суке по имени Хуанита.

– Хуанита – это наш щенок чихуахуа, – вздыхает клиентка. – Наверное, формально говоря, она сука, но никогда не заменит Нибблз. Ни одна другая собака ее не заменит.

Циркония прижимает руку к виску и скашивает глаза.

– Нибблз ушла, – говорит она и кладет игрушку на стол.

Сидящая напротив женщина приходит в возбуждение:

– Но вы должны ей сказать! Передайте, что мы ее любим!

– Можете мне поверить, – Циркония прикасается к руке клиентки, – она знает. – Медиум резко встает и через занавеску замечает в прихожей меня. – Триста долларов, – объявляет она. – Беру и чеками.

Когда Циркония провожает клиентку в прихожую и помогает ей надеть пальто, я замечаю у нее под черной юбкой ярко-розовые колготки.

– Ты, наверное, Кара, – говорит она. – Входи. – Она обнимает клиентку на прощание. – Если Нибблз вернется во время других сеансов, я вам позвоню.

Стеклярус поет, когда я прохожу сквозь занавеску.

– Ну, – спрашивает Циркония, – как нашла дорогу?

Я сажусь.

– Мама привезла. Она на улице с моими сводными братом и сестрой.

– А она не хочет зайти? Я могла бы угостить ее чаем. Погадать на заварке.

– Уверена, ей на улице удобнее, – отвечаю я.

Циркония исчезает за еще одной занавеской из стекляруса и возвращается с двумя дымящимися чашками. Их содержимое напоминает воду с листочками табака на дне.

– Спасибо, что согласились представлять меня в суде, мисс Нотч.

– Циркония. Или лучше Ци. – Она пожимает плечами. – Я родилась в шатре во Франконии-Нотч. Родители подумывали назвать меня Бриллиантом, из-за его крепости и красоты, но побоялись, что это будет звучать как имя хозяйки борделя на Диком Западе, поэтому выбрали ничуть не уступающее.

Кот, которого я приняла за статуэтку на каминной полке, неожиданно мяукает, прыгает на середину стола и запутывается когтями в кружевах. Циркония рассеянно освобождает его, продолжая говорить:

– Вижу, ты удивилась, почему Дэнни Бойл порекомендовал меня, учитывая, что я берусь только за выигрышные дела. Признаюсь тебе: я никогда не думала, что стану адвокатом. Я хотела бороться с системой. Но потом поняла, что достигну большего, если буду бороться с системой изнутри. Ты слышишь меня?

Ее манера говорить напоминала манеру человека, выкурившего немало «травки» в далекие шестидесятые.

– Отчетливо, – отвечаю я, но продолжаю задаваться вопросом: о чем, черт побери, думал Дэнни Бойл?

– Оказывается, у меня дар обвинителя. Хочется думать, это потому, что мои чакры очищены, и скажу прямо: в конторе окружного прокурора нет ни одного человека, который мог бы похвалиться тем же самым. У меня обвинительных приговоров больше, чем у самого Дэнни Бойла.

– Почему вы тогда не прокурор?

Она гладит кота и спускает его на пол. Он убегает за хрустальную занавеску.

– Потому что однажды я проснулась и засомневалась в профессии, в которой по определению невозможно добиться успеха. Я хочу сказать: как долго мне пришлось бы заниматься юридической практикой, чтобы достигнуть вершины?

Я смеюсь и делаю глоток чая. К моему удивлению, вкус отменный.

– Многие люди скажут вам, что медиум для животных – это шарлатан. Может, я бы и сама так сказала до своего первого контакта с потусторонним миром. – Она пожимает плечами. – Кто я такая, чтобы подвергать сомнению дар, который закрывает прения во многих скорбящих семьях? Буду с тобой честна: это божий дар и это проклятие.

Признаю, я скептически отнеслась к Цирконии, когда она сказала, чем сейчас зарабатывает на жизнь. И, конечно же, возможно, каждая умершая собака хочет извиниться перед хозяином за то, что описала прекрасный ковер в доме… но, с другой стороны, откуда бы она узнала, что новую собаку в этой семье зовут Хуанитой? Не хочу сказать, что я поверила, но признаю, что призадумалась.

– Теперь, Кара, – говорит Циркония, – я твой адвокат. Ты ведь знаешь, что именно так называют юристов, а я люблю точность формулировок. Мне хотелось бы знать, на какой результат ты рассчитываешь. А потом я как твой адвокат решу, как тебе это получить.

Она подается вперед, и ее волосы снежной лавиной рассыпаются по спине.

– Я просто хочу, чтобы папа поправился, – отвечаю я.

Именно так я сказала вчера опекунше, но сегодня у меня в горле стоит ком. Думаю, потому, что я чувствую: я была единственным воином, но вдруг рядом со мной вступил в схватку кто-то другой.

Циркония кивает, заметно тронутая моей откровенностью.

– Ты знаешь, что мы сделаем? Мы прямо сейчас зажжем особую свечу за твоего отца, как будто он здесь, с нами.

Она роется в шкафу, достает ароматическую свечу, ставит ее между нами на стол и зажигает. Комнату неожиданно наполняет запах соснового леса. Я удивлена – именно так пахнет отец, когда входит с улицы.

– Теперь, когда мы видим перед собой цель, нужно начинать устранять препятствия, – говорит Циркония. – И самая большая проблема в том, что тебе только семнадцать лет.

– Мама обещает все подписать, – отвечаю я.

– К сожалению, в штате Нью-Гэмпшир ты все равно считаешься несовершеннолетней, а несовершеннолетним нельзя принимать медицинские решения за недееспособных.

– Это всего лишь цифры. Во-первых, через три месяца мне исполняется восемнадцать. Кроме того, я уже много лет забочусь о себе и об отце.

– К сожалению, закон думает по-другому. Что я могу сказать в суде, что поможет судьям решить, что сказанное перевешивает юридические формальности?

– Я жила с папой четыре года, – начинаю я. – Мы все решения принимали вместе. Я вожу машину. Сижу с детьми, чтобы заработать на жизнь. Хожу в магазин за продуктами. Я записана в банковском счете отца. Я оплачиваю счета, улаживаю финансовые вопросы, возникающие вокруг его телесериала, и отвечаю на письма его поклонников. Единственное, что мне запрещено, – это голосовать.

Она смотрит на меня.

– А как насчет спиртного?

– Я пас. Хочу сказать, я не пью. Но в ту ночь, когда произошла авария, выпила.

Циркония складывает руки перед собой.

– Сколько?

– Бутылку пива.

– Одну?

Я смотрю на заусеницу на своем большом пальце.

– Три.

Циркония удивленно приподнимает брови.

– Значит, ты изначально всех обманула. – Она взмахивает руками. – Это круг правды. Что бы ты ни сказала с этой минуты, оно должно точно соответствовать действительности.

– Ладно, – отвечаю я, втягивая голову в плечи.

– Это два камня преткновения, которые адвокат твоего брата использует против тебя, – говорит Циркония.

– Существует много камней, которые делают его недостойным опекуном, – возражаю я. – Начиная с обвинения в убийстве.

– Которое было отозвано, – отвечает Циркония, – поэтому, считай, его не было.

Мы беседуем еще три часа, разговариваем об отце, о его образе жизни, о людях, которые выздоровели, когда им выпал второй шанс. Их фамилии я нашла в Интернете. Циркония делает записи на одноразовой бумажной салфетке, потом на обратной стороне старого билета Юго-Западных авиалиний, который нашла в кармане юбки. Она остановилась только один раз – чтобы сделать бананово-соевый коктейль для близнецов, которые смотрели фильм в мамином грузовичке.

Наконец она откладывает ручку.

– Вот тебе домашнее задание, – говорит она. – Я хочу, чтобы ты пошла в больницу к отцу и приложила голову к его груди. А потом рассказала мне, какие мысли тебя посетили.

Я обещаю, что обязательно схожу, несмотря на то что для меня это слишком внове. Мы обсуждаем технические вопросы: куда мне идти в четверг в суде, где мы встречаемся с Цирконией. И только когда она «прогоняет» меня по вопросам, которые будет задавать мне как свидетелю, мне неожиданно приходит в голову: все по-настоящему; я стою напротив брата в суде в надежде, что выиграю дело и меня назначат опекуном отца.