Значит, надо немедленно разжать губы и заявить о себе как о разгадавшей чей-то коварный план относительно моей карьеры в кинематографе.

Я задержала руку Марселины, протиравшей мне лоб влажной тряпкой:

– Я все поняла. Передайте, пожалуйста, вашему руководству, или кто там у вас, что я подам на вас в суд. Немедленно покажите мне выход из вашего гадюшника.

Марселина резко отдернула руку.

– Что-о? Какой суд? Это твоя благодарность мне? А-а, тебя подослали ко мне эти… в сутанах. Как же я не догадалась? Вот, дуреха-то!

Она закружила по комнате:

– Так ты просто-напросто вынюхиваешь ересь! Хороша я, нечего сказать. Привела в дом непонятно кого.

Она рванулась к моей сумке, схватила ее и швырнула в меня:

– Забирай свое добро и убирайся, паскудница!

Сумка шлепнулась на пол, и из нее высыпалась масса каких-то мелочей, среди которых и маленький плеер с мощными наушниками, откуда вдруг явился нашему с Марселиной слуху необыкновенно красивый голос Бэрри Гибба, оповестившего нас о его нежелании (не по теме нашей бурной разборки) сказать „до свиданья“.

Вероятно, удар пришелся по панели кнопочек, одна из которых немедленно отреагировала.

Несмотря на то, что я не поняла ни слова из того, о чем сообщил нам поп-звезда, я ПОМНИЛА его имя, и, более того, сюжет разрывающей душу песни. Может, это и есть мой родной язык?

Открытие утвердило в мысли, что все, во что я втянута, не более как стремление кого-то сотворить из меня кино-диву. И, скорее всего, я сопротивлялась желанию неизвестного (пока) продюсера стать великой актрисой. Иначе, как объяснить все это?

Марселина, выпучив глаза, замерла с воздетыми вверх руками. Что происходило у нее в это время в голове, можно было только догадываться. Но по мертвенно побелевшему лицу не составило труда предположить, что процесс переработки информации усложнялся с каждой секундой.

Она поняла, что их коварный план раскрыт.

Я встала, гордо одернула блузку и, подняв плеер, демонстративно прервала звуковой фон.

Марселина дернулась и, попятившись, судорожно закрестилась, выпаливая молитву. И по ее содержанию я поняла, что она таким образом пытается защитить себя от нечистого, подружкой которого, без сомнения, являлась я. Занимательный поворот сюжета.

Это меня окончательно взбесило:

– Хватит притворяться. Я обо всем догадалась. Из вас такая же актриса, как из меня… Папа Римский.

Реакция несчастной женщины была совершенно непредсказуемой. Она вдруг бухнулась на колени и слезливо запричитала:

– Что хочешь отдам! Только детей не трогай! Что ты хочешь? Говори!

Я устало опустилась на стул:

– Домой я хочу, домой. Отпустите меня, а? Это я вам отдам, что хотите, только отпустите.

Сцена не разнообразилась выходом кающейся съемочной группы во главе с зачинщиком мероприятия, из чего я заключила, что насилие надо мной продолжается, найдя подтверждение своим предположениям и в реакции Марселины на мою просьбу.

Она не медля подскочила и, широко распахнув дверь, выкрикнула:

– Иди!

Вслед мне полетела одежда ее дочери:

– И это забери! Пригодится!

И она оказалась права.

„Подаренные“ Марселиной юбка и блузка, действительно, пригодились.

Пустынная и одинокая улочка равнодушного ко мне средневекового города привела меня в замешательство.

Прижав к груди сумку и скомканную одежду, я потерянно искала хоть кого-нибудь, кто подскажет, где находится выход со сценической площадки, на которой я оказалась по какой-то трагической случайности.

„Странно. Где народ-то?“, – я беспомощно оглядывалась. И, как ответ на вопрос, сбоку, на выезде, показалась телега, груженая бочками.

Наконец-то. Я поспешила к ней:

– Остановитесь, пожалуйста. Да, стойте же. Я хочу у вас что-то спросить.

Возница, молодой парень в маленькой четырехугольной шапочке на голове с отогнутыми вниз полями, что меня уже не очень удивило (фильм же снимают, чего ж тут странного), натянул вожжи, резко затормозив.

– Эй, куда тебя несет, болван? Вина перебрал с утра? Убирайся! А не то…

На этом его ругательная речь внезапно прервалась, и он, привставший для усмирения лошадей, растерянно опустился обратно на скамеечку, увлеченный созерцанием меня, перебегая взглядом с лица на грудь и еще ниже, и снова возвращаясь к лицу. Что позволило без помех сократить расстояние до его телеги.

– Скажите, пожалуйста, – вежливо начала я, хотя внутри все кипело от злости.

Как они (кто это „они“ мне еще предстояло выяснить) посмели вмешаться в… меня? Накачать черт его знает чем до такой степени, что я забыла… себя? И ради чего? Какого-то дешевого фильмеца, судя по натурным съемкам и отсутствию массовки?

– Как мне найти съемочную группу? Ну… оператора, режиссера, кто там у вас еще?

Парень безучастно к вопросам осматривал меня и вдруг, дернувшись, взмахнул хлыстом:

– Ну-ка, отошла. Быстро! – и, огрев ни в чем не повинных лошадей, умчался, тарахтя бочками и оглядываясь.

Я отскочила, недоумевая. Что послужило причиной для его столь яростного протеста ответить на мой такой простой вопрос.

Скорее всего, все тут заодно.

Я устремилась вверх по улице, придерживая одежду Марселины.

Вскоре навстречу стали попадаться спешащие по своим делам горожане, немедленно сторонившиеся меня при попытках приблизиться к ним все с тем же актуальным для меня вопросом.

Что их так настораживает? И, в конце концов, есть тут хоть один нормальный человек, кто сможет мне помочь?

Наконец, выйдя на площадь с той самой часовней, мимо которой мы проходили совсем недавно к дому Марселины, невольно залюбовалась архитектурной вязью из гирлянд и медальонов, украшающих входные двери готической постройки.

„Платереско, – подумала вдруг и тут же удивилась, – откуда я это знаю? Значит, я разбираюсь в архитектурных стилях? Интересная новость“.

Город явно был мне незнаком. Хотя это трудно было утверждать, учитывая причуды моей памяти. Вот будет фокус, если вдруг выяснится, что это не что иное, как мой родной город, а вот этот дом – мой дом.

Все более настораживала еще одна существенная деталь, отмеченная ранее. На всем протяжении пути я не встретила ничего, сколько-нибудь напоминающее о моем веке. Но я тут же отмахнулась от этого факта, решив, что киношники народ особый, и за ценой не постоят, очистив город от „скверны“ двадцать первого столетия для своих далеко идущих целей.

Наконец, мне удалось приостановить бегущую мимо дамочку, одетую, как и все здесь, весьма причудливо.

– Я прошу прощения, как мне пройти к месту съемок?

Кажется, вопрос был задан весьма корректно и вежливо, но у девушки странным образом округлились глаза, задержавшихся на моих джинсах.

Что их так нервирует? А, может, здесь работает скрытая камера, и появление меня в современной одежде в „не моем“ эпизоде приносит миллионные убытки киностудии? Тогда, все понятно.

– Я сейчас уйду. Только подскажите мне, пожалуйста, в какую сторону, чтобы не портить натуру? Мне нужен кто-то из организаторов этого проекта.

Девушка дернулась было уклониться от ответа, но я, уже наученная опытом, удержала ее за руку, пытаясь все-таки добиться нужной информации:

– Что происходит? Покажите мне только, куда идти.

– Что ты хочешь от меня? – ее ноздри раздувались от злости, – отпусти меня. Да отпусти!

Она вырвала руку и, отступив на шаг, процедила:

– С дьяволом связалась, вот у него и спрашивай, бесстыдница.

Мое терпение лопнуло. Мне уже было не до корректности.

– Да с каким дьяволом? Вы что, с ума тут все посходили? – забежав вперед, я перегородила ей дорогу, – или вы проводите меня к месту вашего сбора, или у Гаагского суда будет чем заняться на ближайший год.

Я не знаю, чем бы закончилась наша перепалка, если бы не похоронная процессия, покинувшая часовню.

Девушка мелко закрестилась, что-то приговаривая, а у меня потемнело в глазах.