— У тебя хотел спросить, — сказал он, разматывая шарф, — ты не помнишь, когда вы с Куценко осматривали склад потребкооперации, там посторонних не было?

Бубнич разрешил оставить пока дело об ограблении складов потребкооперации. Поджог полуэктовских лабазов был актом куда более серьезным. Но сейчас выдалась свободная минута, а Костышеву он в милицию не вызывал, зная, как ее самолюбие будет возмущено допросом, поэтому и воспользовался случаем расспросить ее между делом.

— Я бы всех этих ворюг в уездном торге вывела за Капустников овраг — и в расход! — сказала Верка, зло сужая глаза. — Сволочи! Сами, небось, и склад ограбили, и сторожа угробили.

— Ворюги-то они ворюги, — сказал Гуляев, — да как это доказать.

— Это таким тетеревам, как наша милиция, надо доказывать. Мне и так ясно. Захожу раз к Ваньке Панфилову. Вся семья с чаем сахар трескает. Я к нему: Вань, говорю, где взял? Молчит. Я говорю: а может, ты гад, Ваня, может, не рабочий ты никакой, а так — шпана подзаборная. Город, говорю, на голодном пайке. Бабам с грудными младенцами еле по осьмушке хлеба даем, а ты, говорю, сахарком хрустишь и ни в одном глазу у тебя пролетарской сознательности не видно! Откуда, говорю, сахар?

Гуляев весь напрягся.

— Сказал?

— Мне да не скажет! — ответила хмурясь Верка. — Да я б его враз на ячейку поволокла… Мы и так потом его обсуждали.

— Сказал он, где сахар добыл? — нетерпеливо потряс ее за локоть Гуляев.

— Ты руки оставь! — бешено стрельнула в него Верка серыми жесткими глазами. — Это дело комсомольское — куда грязными лапами лезешь? В ячейке состоишь?

— Верка, — сказал он, преодолевая свою неприязнь к этой острой, как бритва, безудержно категоричной девчонке, — ты прости, что я тебе сразу не объяснил. Мы следствие по этому делу проводим. Сахар — раз появился в городе — он только оттуда, из кооперативных складов. Позарез надо знать, как его добыл Панфилов.

Верка пристально взглянула на него.

— Тут дело-то не простое, — сказала она, морща младенчески ясный лоб, — тут дела деликатные. Ванька-то, он у нас теленок. Добрый до всех. У Нюрки Власенко мальчонка заболел. Нюрка-то сама больная, еле ходит. Ванька — мастер ихний. Он мальчонку-то на руки и — в больницу. Спасли его. Сам фершал мазью мазал. Вот за это Нюрка Ваньку сахаром наградила. Две головки дала. Говорит: он у ей от старого режима схоронен был.

Гуляев открыл было рот, чтоб попросить Верку свести его с Панфиловым, как грохнула дверь, и в приемную вломилась толпа взлохмаченных и разъяренных женщин.

— Давай сюда их! — кричала рослая работница в размотавшемся платке. — Гони сюда комиссаров.

— Хлеба! — истошно кричала исхудалая маленькая тетка в подвязанных к ногам калошах. — Хлеба давай!

Шум стоял неистовый. Чоновец, сидевший за машинкой, вскочив, пытался преградить доступ к дверям, но его отшвырнули, как щепку. Однако, прежде чем женщины добрались до дверей, они распахнулись, и Бубнич с Куценко стали в них, спокойно глядя на бушевавшую толпу. Гуляев и Верка с двух сторон застыли у дверей, готовые прийти на помощь.

— В чем дело, гражданки? — спросил Куценко. — Яка нужда вас привела сюда?

— Именно, что нужда! — ответила рослая работница в платке. — А ты, начальник, видать, жрешь хорошо, коли не знаешь нужды нашей! Голод! Дети голодают!

Дикий шум покрыл ее последние слова. Куценко спокойно ждал. Из толпы вырвалась маленькая баба в калошах и закричала что-то пронзительно и неразборчиво, размахивая перед самым носом предисполкома крохотным темным кулачком.

— Так, — сказал поднимая руку, Куценко, — причина понятна. Дайте слово сказать!

— Слов вы нам полну пазуху наговорили! — опять крикнула рослая. — Ты нам хлеба давай!

— Вот и хочу сказать про хлеб!

Толпа сдвинулась вокруг. Гуляеву горячо дышали в ухо.

— Товарищи женщины, — сказал Куценко, дергая себя за ус, — дела такие. Враг пожег склады. Об этом известно?

— И что? — закричали из толпы. — Ты нам зубы не заговаривай! Где твоя охрана была?

— Идет гражданская война, товарищи бабы, — глухо сказал Куценко, — мы строим первое в мире государство рабочих. Государство ваше и для вас! Трудно нам. Враг у нас ловкий. Бьет по самому больному месту.

— Мы-то с голоду мрем, а буржуи колбасу трескают! — крикнула женщина в калошах.

— Всех к стенке! — закричала женщина с красивым, но мучнисто-серым лицом. — Гады! Награбили при старом режиме!

— Ваша классовая ненависть правильная, — сказал Куценко, перебивая шум, — но только знайте, гражданки, шо самосудом делу не поможешь!

Толпа притихла. Куценко говорил уже свободно и легко, указывал, что и как надо сделать, чтобы выжить в эти трудные дни, а к Гуляеву пробралась Верка Костышева, и, мотнув головой в сторону красивой работницы с мучнистым лицом, шепнула:

— Вот та — Нюрка Власенко! Баба шалавистая! Ты гляди с ней, допрашивать будешь, палку не перегни. Нервенная она, может и глаза выцарапать.

Гуляев проследил, как эта женщина ведет себя в толпе, отметил, что даже в потертом своем пальтишке и черном платке, она как-то выделяется среди остальных работниц, и определил, что она здесь совершенно посторонняя, что она — по случаю. Женщины, убежденные Куценко, уже собирались уходить. У многих на лицах было выражение улыбчивой пристыженности. Рослая работница, посмеиваясь в платок и отводя глаза, винилась в чем-то перед Бубничем. Тот тоже улыбался, но в глазах его был холод. Бубничу было сейчас не до разговоров. Раз так вели себя женщины-пролетарки, то каково же было настроение у большинства суховцев.

Гуляев опять выделил из толпы Власенко. Она уже стояла в дверях, щелкала семечки и поджидала товарок.

«Может быть, сейчас поговорить?» — подумал он. И тут же решил, что это неосторожно. Надо выяснить о ней все. Только тогда допросить. Но, между прочим, поговорить не мешало. Он подошел и встал рядом с ней, притиснувшись плечом к стене.

— Шуму сколько наделали, — сказал он, подлаживаясь под чей-то чужой язык и от этого чувствуя себя в глупой роли неумелого сыщика. — Было б с чего!

— Сам-то жрешь, — лениво ответила ему Нюрка, — вот тебе и кажется, что не с чего. Имел бы ребенка, по-другому запел, кобель здоровый!

— Трудное время, — сказал он, не желая спорить, — надо потерпеть.

— А мало мы терпели? — тут же вскинулась Нюрка. — Мы-то, бабы, одни и терпим, не вы — жеребцы кормленные.

— Давно замечаю, — сказал он, косясь на нее, — больше всех кричит не тот, кому на самом деле плохо, а тот, кто как раз лучше живет.

— Это про кого ты? — Нюрка, выставив грудь, повернулась к нему. — Про меня что ли?

— Почему про тебя, — пробормотал он, слегка смущенный.

— Я те дам на честных женщин наговаривать! Вот ребятам скажу, они те холку намнут, дубина жердявая.

— Пошли, Нюрк, пошли, — потянула ее собой рослая работница. А женщина в калошах шепнула, дотянувшись до уха Гуляева:

— С энтой не вяжись, парнишка, а то перо в бок получишь…

Скоро Гуляев и Верка остались одни в опустевшей приемной. Дверь к председателю была открыта, и из-за нее порой доносились отдельные фразы и слова. Верка сидела на диване. Пружины в нем торчали, и Верка все время ерзала, стараясь сесть поудобнее.

— Вер, — Гуляев присел на валик, — ты Нюру хорошо знаешь?

— Чего бы ее не знать, — ответила Вер прислушиваясь к тому, что говорилось за дверью. — На нашем заводе лет пять уж как работает. Ребенок у нее. Баба занозистая, но дурного от нее нету.

— Вер, — сказал Гуляев, — а как мне Панфилова повидать?

— Зачем он тебе? — спросила Верка, недоверчиво окидывая его серыми непримиримыми глазами. — Он при карауле тут.

— Здесь? — обрадовался Гуляев.

— Хоть бы и здесь! Я его к тебе не потащу! — отрезала Верка. — Что ты нам тут за начальник?

— Никакой я не начальник, — сказал Гуляев. — А просто нужно мне знать все про Нюрку. И это не личный интерес, а дело. И как сознательный товарищ, должна мне помочь, а не собачиться.