— Охолонь! Батько важные дела решает!

— Кажись, надо и нам до атамана добраться, — с подрагиванием в голосе сказал Князев, — пришло наше времечко.

— Ясно, не красные, — подтвердил Фитиль. — Я у одного спрашиваю: какой масти, ребята, будете? Тот говорит: масти бубнового туза…

Распахнулась дверь, вышли двое парней с винтовками под мышкой, за ними, подталкиваемые стволами, выскочили и неуклюже затоптались на крыльце трое толстяков — местная сельрада. У всех троих на лицах синели и краснели знаки знакомства с атаманом — все трое бы бледны и остолбенело пялились перед собой. Конвоиры прикладами согнали их с крыльца, поставили кучкой, отделив от других местных, тогда на крыльцо, позвякивая шашкой, вышел толстый приземистый человек с обрюзгшим лицом, в красной феске и голубых шароварах, свисавших на голенища сапог.

Конные, окружившие толпу, хрипло загорланили. Кое-кто из толпы поклонился. Князев протолкался в первый ряд стоящих и, трижды истово перекрестившись, поклонился в пояс. Хрен заплывшими маленькими глазами выделил его из толпы и важно кивнул в ответ.

— Люды! — сказал Хрен. — Мы вольные казаки! Стоим за анархию и слободу! Комиссарам и чрезвычайкам пущаем юшку и ставим точку! — он прокашлялся, потом налился кровью. — А шобы карать зрадников и прочую контру, — он замолчал и тупо оглядел стоящих, — це вам усе объяснит мой главный заместитель Охрим Куцый.

Из-за спины атамана выдвинулся длинный сутулый человек в огромной карачаевской папахе, в расстегнутом полушубке, с плетью в руке. На широком длинноносом лице сверкал один глаз, веко другого было накрепко прикрыто, как заклепано.

— Це Кривой, — услышал Санька позади себя. — Он Хреном как конякой вертит.

— За яку вожжу потягне, туды и той, — подтвердил второй голос.

Подъехал конный и, увещевая, звучно врезал по чьей-то спине нагайкой. В наступившей тишине слышно было, как потрескивают ступеньки под спускавшимся франтоватом хлопцем из свиты и как загнанно дышат арестованные. Неожиданно и звонко ударил неподалеку петух.

— Громадяне, — сказал одноглазый, — це, — он ткнул плетью в троих внизу, — це гнусный и контровый элемент! Батько Хрен поднял над округой наше черное знамя. За вольную крестьянскую долю, за свободу! Шо ж делают ваши избранные головы? С подмогой идут навстречу великой правде анархии и свободы? Нет! Они сидят, як вороны над падалью, и гавкают, шо они ни с нами, ни с красными комиссарами, ни с бароном Врангелем… Ось и рассудите нас, громадяне. Восстание по усему уезду, поднялся великий селянин супротив угнетателей, супротив белых господ и красных нехристей, а они задумали сами отсидеться, да и вас заманили, вас, честных селян!

В толпе загомонили.

— Це у точку!

— Ходу не давали!

— За власть, як дворняга за стерьво, уцепились!

— О, це слово самого селянина, вольного селянина, шо поднимается за свою свободу и долю! — подхватил Охрим. — Вцепились эти сучки за свою власть, як в стерьво! Хотели сами всем заправляты, всему быть головами, а до народной доли да казацкой воли им никакого дела! — он сделал паузу, затем повернул голову к стоявшему рядом Хрену. — Наш батько, он за волю! Он за народ. Он не желает вмешиваться в приговор. Треба вам, братцы, сказать, шо заслуживают цеи злодеи и изменники! Решайте, громадяне.

На секунду наступила тишина. Хрен молча глядел перед собой маленькими недовольными глазами.

— Ошиблись они! — крикнул чей-то голос, и сразу обрушился гвалт.

— Поучить их — и ладно!

— Нехай живут! Ошиблися!…

Настроение толпы было явно в пользу освобождения. Охрим прислушивался, повернулся к атаману. Толстое лицо Хрена побагровело. Крики из толпы его явно не радовали. Одноглазый что-то нашептывал ему на ухо. Видно, уговаривал.

Неожиданно из толпы выступил Князев. Его длинные сивые волосы, странная фигура в поддевке, благостно улыбающееся лицо заставили толпу умолкнуть.

— Дозвольте, граждане, и нам, каликам перехожим, словцо молвить, — тонко пролился его голос.

Санька увидел, как Хрен вопросительно повернулся к Охриму, а тот шагнул было вперед, но Князев уже говорил.

— Вы, свободные граждане села Василянки, должны ноне судить свою избранную власть. Батька Хрен, защитник наш, дал вам полную волю постановить, как захотите. Так дозвольте ж, граждане, сообчить. Вот мы трое идем с городу. Власть там у христопродавцев-большевиков. Мучают они добрых людей, пытками да страхом выманивают потом да кровью нажитое имущество, довели до голодухи, до холодной смерти. Сами жрут, раздуваются, радуются, что у других кожа к ребрам прилипает. — Он повернул голову к Хрену. — Давеча склады сгорели. Возможно, что сами и пожгли. Все товары да продукты вывезли да схоронили по тайным местам, а склады ночью пожгли, чтоб людям очки втереть. Вот какие дела на божьем свете деются… — Князев примолк.

По толпе прошел ропоток, но она ждала продолжения. Видно было, что и Хрен, и его люди слушают с большим вниманием. Фитиль толкнул в бок Саньку, шепнул:

— Хитер подлюка! Кому хошь мозги вправит.

Князев поднял голову, словно очнулся от какой-то думы.

— Вот и хотел я сказать вам, люди добрые. Весь белый свет ополчился супротив антихриста с красным флагом, да силен антихрист! И не тем силен, что взаправду сила у его, а силен нашей глупостью да разобщенностью. Кого комиссары не грабят, кого не казнят? Вас, мужиков, первых, нас, городских, не меньше. А за кем идете? За этими дуболомами? — Князев ткнул рукой в троих у крыльца. — Батько Хрен силу поднимает народную, всех собирает, чтоб опрокинуть проклятую антихристову власть, а вы тут, как в берлоге, от всех отгородились, мешаете пакость эту люциферову осилить! Вот и хочу напомнить вам, люди добрые, василянские жители, что не помогали вы батьке Хрену и воле народной скинуть комиссаров, а мешали. Но вы не разумели, а ваши начальники из Совета — те по умыслу. Большевики они по натуре, как на духу говорю, большевики!

Толпа взорвалась криком. Князев молча ждал. Ждали и на крыльце. Князев заговорил и толпа затихла.

— Вот и говорю вам, как со стороны прохожий, говорю: докажите вы свою преданность батьке, докажите, что вы за свободу да супротив общего ворога, выдайте своих сельрадчиков батьке головами. Пусть эта клятва ваша будет, что отреклись вы от красного антихриста, что будете во всем с батькой и воинством его до самой победы!

Князев надел треух и, подойдя к крыльцу, встал у самых ног атамана. Тот, тяжело шевельнув шеей, скосил на него глаза, кивнул, одобряя.

Толпа молчала. Потом вышел тощий жилистый мужик в треухе, в распахнутом вороте видна была обросшая шея.

— Та воны и ничего другого не достойны, — крикнул мужик. — Смерть им, гадам!

И тогда вокруг разразилось:

— Це вин за должок мстит!

— За шо их губить?

— Хай погибают, раз таки обормоты!

— Як батько решит!

И потом все громче:

— Треба батьке сказать!

Хрен осмотрел толпу, теперь вся она тянулась к нему глазами. Он шагнул вперед.

— Хлопьята, — сказал он зычно, — война вокруг! Война. Не воны нас, так мы их, а шоб мы их, треба вырвать с корнем все гадючье семя, шо им пособляет. Благодарен я вам, шо вы мене предложили решать. Так решаю: раз война, так пощады нема. Хай гниют под забором! — и он махнул рукой.

Охрана прикладами затиснула арестованных во двор и через минуту грянул оттуда залп. Дико взвизгнул голос и снова ударил выстрел теперь уже одиночный.

— Расходись! — скомандовал Охрим.

Толпа стала расползаться. Фитиль и Клешков смотрели, как Князев, сняв шапку, разговаривает с Хреном. Льстивое лицо старика сияло. Хрен слушал его молча, изредка кивал. Через несколько минут Князев обернулся к ним и поманил к себе.

— Вот, батько, — сказал он подталкивая к нему спутников, — и эти со мной. По великой нужде к тебе, по крайнему делу…

Наступили сухие погожие дни, опять весело и не по осеннему смотрело с неба солнце. Однако на улицах было угрюмо. Кроме собак и ребятишек, ни прохожих, ни проезжих, люди возись на огородах, толпами уходили в лес по орехи, и никакие посты и проверки документов не могли их остановить.