Я подождала, когда тетя Таня кончит браниться, а потом и говорю:

— Ну решилась я, тетя Таня. Есть у меня к вам эаявочка.

И гляжу на нее с опаской. Думаю, сейчас и на меня нашумит. А она вдруг сразу успокоилась.

— Решилась — и слава богу. Ну-ка дай-ка бумаги. Ох и пишешь ты, барышня. «Сыну моему…» Что там дальше? Не разберу.

— «Сыну моему Вологлаеву Анатолию музыкальный талант и удачу по скрипке, через профессора Гайфутдинова».

Сморщилось лицо у нее, как от уксуса.

— Ох грехи мои, — говорит она и садится. — Бланк испортила, грамотейка. Договоры-то от третьего лица составляются. Вот тебе новый бланк, и пиши под мою диктовку. «О предоставлении сыну ее Вологлаеву Анатолию исключительного скрипичного дарования, дающего ему право и возможность обучаться в высших музыкальных заведениях…» Лет-то ему сколько? Одиннадцать? Батюшки, да ты никак в шестнадцать лет родила? Ладно, это меня не касается. Пиши дальше, «…в высших музыкальных заведениях и в дальнейшем занимать призовые места на всех конкурсах союзного и международного значения вплоть до становления его как известного музыканта».

Очень мне понравилось это оформление заявки.

— Прямо как в душу вы мне заглянули, Татьяна Петровна, — говорю я умильным голосом. — До того хорошо — век бы сама не придумала.

— Ладно, ладно, не лебези, — отвечает мне тетя Таня. — В шестнадцать лет хитрить надо было, а не теперь. Вот тебе рекомендательное письмо. Поедешь завтра с сыном в музыкальный институт и спросишь профессора Гайфутдинова.

— Того самого?

— Ну не знаю, того или не того, только без него ты не обойдешься. Письмо вскрывать не смей, оно не тебе адресовано.

— Сына брать с собой?

— А как же. Передашь профессору письмо, и пусть мальчик сыграет на скрипке что-нибудь.

— Да он же не умеет.

— Это не твоя печаль. А скрипочку и ноты на свои деньги купить придется. Магазин здесь на углу. Да получше покупай, не жадничай. Ну и довольно мне с тобой прохлаждаться. Подписывай «БЛАГОДАРЮ ОТ ДУШИ», только разборчиво.

И с таким нажимом она это сказала, с таким нетерпением, так глаза у нее жадно блеснули, что сердце у меня екнуло. Однако отступать уже поздно. Взяла я карандашик обгрызенный и вывела «благодарю от души». Только расписаться успела — тут цапнула Татьяна Петровна у меня договор, за пазуху спрятала и сразу интерес ко мне потеряла.

— А второй экземпляр? — спрашиваю.

— Обойдемся, — говорит, — все равно ты его испортила. Ну, ступай теперь, я пообедать хочу. С утра крошки во рту не было.

Встала я растерянная.

— А больше от меня ничего не требуется?

— Ты свое дело сделала, — отвечает мне Татьяна Петровна. — Да, кстати, корвалол у тебя дома есть?

— Валокордин, говорю. И сразу ноги у меня ослабели.

— Так вот, ближе к полуночи держи валокордин под рукой. Девка ты крепкая, но кто знает? Может понадобиться.

— А почему? — спрашиваю шепотом.

— Да потому, что ровно в полночь договор в силу вступает.

— Ну и что же?

— А то, что станет тебе чуть-чуть нехорошо. Пугаться нечего, никто от этого не умирал, но спазмы сердечные случаются. Минут на пять, не больше.

Тут прознобило меня до последней косточки.

— Господи, да отчего же спазмы? Сроду я на сердце не жаловалась.

Тут Татьяна Петровна улыбнулась во весь рот, и увидела я ее зубы — мелкие, серые, пятьдесят, не меньше.

— Почему? — переспрашивает и пальцем толстым меня манит.

Наклонилась я к ней, а она мне на ухо:

— Ты и сама понимаешь, милочка.

Обомлела я и сажусь тихонько на стул. И пальцы, значит, в щепотку складываю. А тетя Таня смеется.

— Опомнись, Зинаида, не креститься ли вздумала? Сама посуди: разве я похожа на нечистую силу? Чему вас только в школе учат, не понимаю. Раз уж мы навстречу неверующему клиенту пошли, то знамением нас не остановишь.

Смотрю я на нее и молчу, кошелку свою коверкаю.

— Ишь помертвела вся, — говорит мне Татьяна Петровна. Ты, случайно, не адвентистка седьмого дня?

— Нет, зачем же, — шепчу.

— Ну тогда все в порядке… И дай боже нам больше не видеться.

И нашла на меня храбрость. Ах, ты, думаю, вот как, нахрапом берешь. Ну не на такую напала.

— Видеть вас удовольствие невелико, — отвечаю. — И попрошу мне не тыкать. А договор наш немедленно расторгается, потому что на обмане основан.

— Да ради бога, — отвечает тетя Таня без всякого смятения. И достает мою бумагу из-за пазухи. — Хочешь, рви, хочешь, жги, меня это мало трогает. Всего тебе, Зина, хорошего.

Встает она и к стойке идет, очередь занимать. А я беру эту проклятую бумагу и рву ее на четыре части. Потом еще на четыре и еще пополам. А голова как стеклянная, перед глазами огни полыхают, и каждая моя клеточка мелким трясом трясется.

Не помню уж как, но оказалась я на улице, в сквере напротив «Маруси». Сижу на скамейке, солнышко за домами садится, снег потрескивает. Подмораживать, значит, его начинает: дело-то совсем уже к вечеру. А в руке у меня вроде камешек. Разлепила я пальцы — не камешек это, а обрывки бумаги. Значит, ничего мне не приснилось, и договор я действительно разорвала. Мне бы радоваться, а я в рев: Толеньку жалко, все мои надежды и мечтания теперь развеялись.

А в хозяйственной сумке моей рекомендательное письмо лежит. Конверт с серебряной каемкой, марка «Космос» — тоже серебряная, и красивыми буквами выписано посередине: «Гайфутдинову Сергею Саид-Гареевичу, профессору».

Встала я и побрела, повесив голову, обратно в кафе «Кукурузница». Сначала просто брела, потом шагу прибавила, под конец совсем побежала. Бегу, задыхаюсь и думаю: ну если ушла эта ведьма — вовек себе не прощу.

Влетаю в зал — сидит тетя Таня за тем же столиком и ножку куриную жадно обгладывает. Повернула ко мне засаленное свое лицо, губы рукой обтерла и говорит:

— А, это ты, Зинаида.

И снова за свою кость принимается.

— Передумала я, — говорю. — Погорячилась, простите великодушно.

— Я-то прощаю, — отвечает Татьяна Петровна, — мне не впервой. Сколько раз уходили клиентки, и все возвращаются.

— Давайте бланк, — говорю. — Я все заново перепишу.

— А зачем? — отвечает Татьяна Петровна. — Договор-то у меня. Ты пустую бумажку рвала, без подписи. Ступай себе с богом и не терзайся напрасно.

— Спасибо вам, — говорю я ей от души.

Тут Татьяна Петровна зорко на меня посмотрела, косточку куриную подняла и произнесла со значением:

— Вот теперь твоя подпись действительна.

Распрощалась я с ней по-хорошему, даже расцеловалась.

И совсем уже с легким сердцем отправилась в музыкальный магазин.

Скрипок много в магазине, а очереди никакой. Озадачилась я: с очередью привычнее. Что другие берут, то и ты. А тут глаза разбегаются: всех цветов инструменты, на все размеры. Есть малюсенькие скрипочки, с ладонь величиной, а есть от земли по пояс. И, что странно, цена им одна: двадцать рублей штука. Продавец попался наглый, на меня не глядит, все пакетики со струнами перекладывает. Не стала я ему доверяться. Продавцы — такой народ: что получше попросишь, а он глазом тебя прощупает, видит — человек неумелый, и подсунет второсортный товар. Выбрала я темненькую, с загаром, среднего размера, чтоб на вырост была и все-таки по плечу моему Толику: как-никак, ему завтра играть, ни к чему ребенку вещь неподъемная. Заплатила двадцатку за скрипку, одиннадцать за футляр, пять девяносто за подставку для нот, а самоучителя в этом магазине не оказалось. И решила я больше никуда не ходить: ноги устали от беготни, да и голова стала тяжелая. Обвешалась я покупками и поехала в свои Подлипки.

Мужики мои так глаза на меня и вытаращили.

— Мама, что это, гитара? — спрашивает меня Толик, ягодка моя.

— Нет, сыночек, — сказала я и заплакала. — Скрипка это, будешь на скрипке играть.

— А я не умею.

— Научишься.