”В негодовании, дрожа от бешенства, я стал, словно аспид, и решился на самое отчаянное дело... Я выждал, пока Восемь пойдут обедать; тогда, оставшись один и видя, что ни один сбир не присматривает за мной, я вышел из судейской палаты и побежал к себе в лавку запастись кинжалом. Потом полетел к дому моих противников. Я застал их за столом. Первый зачинщик ссоры, молодой Герардо, тотчас же на меня бросился. Я хватил его в грудь кинжалом, но пробил только поддевку, куртку и рубаху, не оцарапав даже кожи и не причинив ему никакого вреда. По легкости, с какой вонзилось мое оружие, и по треску платья, разорванного железом, я полагал, что мне удалось опасно ранить своего врага, который со страха упал наземь. ’’Подлецы! — вскричал я, — сегодня я всех вас перережу!” Отец, мать, сестры, полагая, что для них настал час последнего суда, бросились на колени, умоляя с криком о помиловании. Видя, что они не смеют защищаться, а Герардо валяется на полу как труп, я счел за позор их тронуть, но, все еще вне себя от гнева, спрыгнул с лестницы вниз. На улице я нашел остальную часть семейства, состоявшую человек из двенадцати по крайней мере. У одного был в руках железный заступ, у другого — большая железная труба, у тех — молотки или наковальни, у других — палки. Как разъяренный бык бросился я в середину и с одного удара свалил четырех или пять человек и сам упал вслед за ними, продолжая играть кинжалом вправо и влево”.
Всегда у него движение и удар моментально следуют за мыслью, как выстрел вслед за искрой. Слишком сильная внутренняя буря подавляет рассудок, боязнь, чувство справедливости, всякое участие расчета и соображения, которые в цивилизованной голове или у человека с флегматическим темпераментом всегда создадут промежуток и как бы задержку между первым порывом гнева и окончательным решением. В какой-то гостинице подозрительный (и, конечно, имевший на то свои основания) хозяин потребовал с него денег прежде, чем доставил ему все нужное. ”Я не мог сомкнуть глаз ни на одно мгновенье, — говорит он, — всю ночь проискивал я средства отомстить. Сперва я думал поджечь дом, потом прирезать добрых коней, стоявших у хозяина в конюшне. Все это казалось удобоисполнимым, но я боялся, что мне и моему товарищу нелегко потом будет улизнуть”. Он удовлетворился тем, что порубил и искромсал ножом четыре постели. Другой раз, когда во Флоренции он занимался отливкой своего Персея, с ним случилась лихорадка; чрезмерный жар и бессонные ночи, проведенные им в наблюдении за плавкой металла, изнурили его до того, что окружавшие отчаивались за его жизнь. Один из слуг вдруг прибегает и кричит, что сплавка идет неудачно. ”Я испустил такой ужасный крик, что его услыхали бы на седьмом небе. Соскочил с кровати, схватил платье и начал одеваться, руками и ногами сыплю град ударов моим служанкам, мальчикам и всем, кто ни подходил помогать мне”. Однажды он был болен, и доктор запретил давать ему пить; служанка из жалости поднесла ему воды. ’’Мне после рассказывали, что, узнав об этом, мой бедный Феличе едва не упал навзничь. Он схватил потом трость и принялся усердно колотить служанку, крича: ”А, мошенница, ты его убила!” Слуги были так же скоры на руку, как и господа, и тотчас расправлялись не только палкой, но и шпагой. Когда Бенвенуто был заключен в замке Св. Ангела, ученик его Асканио повстречался с каким-то Микеле, который, подтрунивая над ним, сказал, что Бенвенуто, должно быть, умер. ”Он-то жив, — возразил Асканио, — но ты, ты умрешь!” И тотчас же влепил ему два удара саблей по голове. ’’Первый поверг его на землю, а последний, соскользнув, отсек у него три пальца на правой руке”. Подобных вещей бесконечное множество. Бенвенуто ранит или убивает своего ученика Луиджи, куртизанку Пентесилею, врага своего Помпейо, разных харчевников, вельмож, разбойников во Франции, в Италии — повсюду. Возьмем одно из этих происшествий и тщательно рассмотрим те мелкие подробности, которые обрисовывают характер чувств.
Разносится слух, что Бертино Альдобранди, ученик брата Бенвенуто, убит наповал.
’’Бедный брат мой испустил тогда такой страшный, бешеный крик, что он, верно, был слышен за десять миль оттуда. Потом он говорит Джованни: ”По крайней мере, можешь ли ты указать мне того, кто его убил?” Джованни отвечал утвердительно и объяснил, что это один из вооруженных мечом и что у него голубое перо на шапке. Бедный брат мой тотчас же выступил вперед; узнав по этим приметам убийцу, он со свойственной ему дивной быстротой и неустрашимостью бросился на него в самую середину дозора и, прежде чем успели его остановить, нанес виновнику сильный удар шпагой в живот, проткнул его насквозь и эфесом шпаги свалил наземь. Он напал затем на остальной дозор с такой смелостью, что один обратил бы его в бегство, если бы какой-то мушкетер, обороняясь, не выстрелил и не задел храброго и несчастного юношу пулей повыше правого колена. Тут он упал, а дозор торопливо улепетнул, боясь, чтобы не подоспел десяток таких же грозных бойцов”.
Бедного молодого человека приносят к Челлини; сделанная ему операция не удалась; хирурги в то время были невежественны, и он умер от раны. Тогда бешенство овладевает Челлини; в голове у него кипит хаос идей.
’’Единственной отрадой моей было высматривать, как любовницу, того мушкетера, от которого погиб мой брат. Заметив, что страсть видеть его как можно чаще отнимает у меня сон и аппетит, да и вообще не может повести ни к чему доброму, я решился избавиться от такой муки, не разбирая того, как непохвально подобное намерение”.
”Я ловко подобрался к нему с большим кинжалом, похожим на охотничий нож. Я рассчитывал наотмашь снести ему голову, но он так быстро обернулся, что мое оружие задело его только по левому плечу и перебило кость. Он поднялся, уронил свою шпагу и, изнемогая от боли, кинулся бежать. Я за ним, настиг его в четырех шагах и занес кинжал ему над головой, а он нагнул ее очень низко, отчего оружие мое завязло у него между шейной костью и затылком до того глубоко, что при всех усилиях я не мог его вытащить”.
За это пожаловались на него папе, но, прежде чем идти во дворец, он запасся прелестными ювелирными вещами своей работы. ’’Когда я предстал перед папой, он бросил на меня грозный взгляд, от которого я задрожал; но, как только он увидел мое изделие, лицо его стало проясняться”. В другой раз, и притом после еще гораздо менее извинительного убийства, папа так отвечал друзьям челлиниевой жертвы: ’’Знайте, что люди, единственные в своем искусстве, каков Челлини, не должны быть подчинены законам, а он менее всякого другого, потому что я знаю, насколько он прав”. Из этого видно, до какой степени привычка к убийству укоренилась тогда в Италии. Глава государства, наместник Божий на земле, находит самоуправство естественным и покрывает убийцу равнодушием или милостивым прощением.
Такое нравственное и умственное состояние порождает много разных последствий и для живописи. Во-первых, люди того времени вынуждены интересоваться предметом, которого мы уже теперь не знаем, потому что не видим его и не обращаем на него внимания, — я разумею тело, мышцы и различные положения, какие человеческая фигура принимает в движении. В то время человек, как бы ни был он велик, все-таки обязан был быть бойцом, хорошо владеть шпагой и кинжалом для своей защиты; поэтому, сам того не зная, он запечатлевает в своей памяти все формы и все положения действующего или бьющегося тела. Граф Бальдассарре де Кастильоне, описывая нам тогдашнее светское общество, перечисляет упражнения, в каких должен быть искусен благовоспитанный человек. Вы увидите, что дворянство того времени получает воспитание, а следовательно, и круг понятий не то что уж только какого-нибудь фехтмейстера, а тореадора (быкоборца), гимнаста, конюха и богатыря.
”Я хочу, чтобы наш придворный был превосходным ездоком на всех возможных лошадях и седлах, и так как итальянцы особенно отличаются уменьем хорошо держать лошадь на узде, правильно маневрировать преимущественно упрямыми конями, биться с наскоку на копьях, то во всех этих вещах он должен быть одним из лучших между итальянцами.
