Он залпом допил кофе.

— Не стоит пить слишком много крепкого кофе, — заметил я. — Ночью спать не будете.

Курьер собрал фотографии и журнал.

— У меня своя система борьбы с бессонницей, — хмыкнул он. — Пересчитываю составленные доклады.

— Следите за резидентами, делающими неожиданные выводы, — порекомендовал я.

— Это не снотворное. — Курьер встал. — И еще кое-что важное я оставил напоследок.

— Неужели? — Интересно, что может быть важнее того, что Китайская Народная Республика готовится к ядерной войне?

— Девочка была нашей.

— Какая девочка была чьей?

— Убитая девочка работала на нас. На департамент.

— Временный сотрудник?

— Нет. Постоянный. Гарантийный контракт и все прочее.

— Бедная малютка, — вздохнул я. — Она разрабатывала Кван-Тьена?

— Это не имело никакого отношения к посольству. Им ничего о ней не известно.

— Но вы знали?

— Да.

— Играете на две стороны?

— Как и вы.

— Вовсе нет. Я работаю только на Лондон. И если что-то делаю для посольства, то только в виде любезности. Всегда могу отказаться при желании. Что в Лондоне хотят от меня в связи с этой девочкой?

Курьер снова сел.

— У нее квартира на левом берегу. Просто пошарьте в ее личных бумагах и вещах. Ну, сами знаете. Конечно, это маловероятно, но, быть может, вам и удастся что-то обнаружить. Вот ключи — в департаменте есть дубликаты на всякий случай. Маленький — от почтового ящика, большие — один от подъезда, другой от квартиры.

— Вы спятили. Полиция наверняка там все перевернула через полчаса после ее смерти.

— Конечно, перевернула. Мы следили за ее квартирой. Именно поэтому я и переждал немного, прежде чем вам сказать. В Лондоне абсолютно уверены, что никто — ни Луазо, ни Датт, никто другой — не знал, что девушка работала на нас. Так что скорее всего они провели лишь формальный обыск.

— Если девушка была постоянным сотрудником, вряд ли она что-то хранила дома, — заметил я.

— Конечно. Но там могут оказаться какие-нибудь мелочи, которые могут всех нас поставить в затруднительное положение… — Он оглядел грязные обои моей комнаты и ткнул пальцем старую кровать. Она скрипнула. — Даже самый опытный оперативник испытывает искушение иметь что-то под рукой.

— Это против правил.

— Безопасность важнее правил, — сказал он. Я согласно пожал плечами. — Именно. Теперь вы понимаете, почему они хотят, чтобы вы туда наведались? Идите и обшарьте там все так, будто это ваша комната, а вас только что убили. Возможно, вы отыщете нечто такое, что никто другой не отыскал бы. Есть страховка на тридцать тысяч новых франков, если вдруг вы найдете кого-то, достойного ее получить. — Он написал адрес на бумажке и положил на стол. — Я буду на связи. Спасибо за кофе, он очень хороший.

— Может, если я начну делать растворимый, у меня будет поменьше работы, — сказал я.

Погибшую девушку на самом деле звали Энни Казинс. Ей было двадцать четыре года, и она жила в новом многоэтажном доме неподалеку от бульвара Сен-Мишель. Комнатка тесная, потолки низкие. То, что риелторы описывали как студию, на самом деле было крохотной спаленкой, а туалет, ванная и встроенный шкаф больше походили на пеналы. Основная часть средств, отпущенных на строительство, наверняка ушла на отделку парадного входа, выложенного стеклянной плиткой, мрамором и сделанными под бронзу зеркалами, в которых отражение выглядит загорелым, отдохнувшим и слегка мутным.

Будь это старый дом или хотя бы красивый, тогда, возможно, в нем остались бы следы пребывания погибшей девушки, но комната была пустой, современной и жалкой. Я осмотрел вешалки и ящики, проверил матрас и подлокотники, скатал дешевый ковер и пошарил лезвием ножа между паркетинами. Ничего. Духи, белье, счета, открытка, присланная из Ниццы: «…некоторые купальники — просто чудо…», сонник, шесть номеров журнала «Элль», порванные чулки, шесть недорогих платьев, восемь с половиной пар обуви, отличное английское пальто, дорогой радиоприемник, выставленный на волну «Франс мьюзик», банка «Нескафе», банка порошкового молока, сахарин, порванная сумочка с рассыпавшейся внутри пудрой и разбитым зеркальцем, новая сковородка. Ничто не указывало на то, какой была Энни, чего боялась, о чем мечтала или чего хотела в жизни.

Прозвенел дверной звонок. На пороге стояла девушка, на вид лет двадцати пяти, но точнее сказать было трудно. Большой город накладывает свой отпечаток. Глаза горожан скорее изучают, чем смотрят, оценивают и прикидывают, чего ты стоишь, пытаясь определить, победитель ты или лузер. Именно это девушка и пыталась сделать.

— Вы из полиции? — спросила она.

— Нет. А вы?

— Я Моник. Живу в соседней квартире, одиннадцатой.

— Я Пьер, кузен Анни.

— У вас странный акцент. Вы бельгиец? — Она хихикнула, словно быть бельгийцем — самое смешное, что может случиться с человеком.

— Наполовину, — любезно соврал я.

— Я всегда могу определить, отлично улавливаю акцент.

— Безусловно, улавливаете! — восхитился я. — Мало кто способен вычислить, что я наполовину бельгиец.

— И на которую половину?

— Переднюю.

Она снова хихикнула.

— Я имею в виду, кто из родителей бельгиец — мать или отец?

— Мать. Отец был парижанином на велосипеде.

Она попыталась через мое плечо заглянуть в квартиру.

— Я охотно пригласил бы вас зайти на чашку кофе, но не должен тут ничего трогать.

— Это вы намекаете? Хотите, чтобы я пригласила вас на кофе?

— Чертовски хочу. Погодите минутку.

Я закрыл дверь и вернулся в комнату, чтобы убрать следы обыска. И еще раз оглядел убогую комнатку. Именно так я и закончу однажды. И кто-нибудь из департамента обшарит мое жилье, чтобы удостовериться, не оставил ли я «мелочи, которые могут усложнить нам всем жизнь». «Прощай, Энни, — подумал я. — Я тебя не знал, но теперь знаю настолько хорошо, насколько знают меня. Ты не уйдешь в отставку и не заведешь табачную лавочку в Ницце и не будешь получать ежемесячную выплату от какой-нибудь липовой страховой компании. Нет, ты можешь стать резидентом в аду, Энни, а твои боссы будут слать тебе указания из рая уменьшить расходы и уточнить доклады».

Я пошел в одиннадцатую квартиру. Комната походила на квартиру Энни. Дешевая позолота и фотографии кинозвезд. Банное полотенце на полу, пепельницы с окурками в губной помаде, чесночная колбаса на тарелке, высохшая и умершая.

К моему приходу Моник уже приготовила кофе. Залила кипятком молочный порошок и растворимый кофе и размешала пластмассовой ложкой. Под легкомысленной внешностью скрывалась непростая личность, и девушка пристально следила за мной из-под ресниц.

— Я думала, вы взломщик, — сказал она. — А потом, что вы из полиции.

— А теперь?

— Вы кузен Анни, Пьер. Можете быть кем хотите, хоть Шарлеманем, хоть Тинтином, это не мое дело, и вы не можете навредить Анни.

Я достал бумажник, извлек сотенную купюру новыми и положил на стол. Она вытаращилась на меня, думая, что это предложение заняться сексом.

— Вы когда-нибудь работали с Анни в клинике? — спросил я.

— Нет.

Я достал еще одну купюру и повторил вопрос.

— Нет.

Я положил третью и пристально посмотрел на девушку. Когда она снова сказала «нет», я грубо схватил ее за руку.

— Не вешайте мне лапшу. Думаете, я не навел справки, прежде чем идти сюда?

Она сердито уставилась на меня. Я не выпускал ее руки.

— Иногда, — нехотя обронила она.

— Сколько раз?

— Десять, может, двенадцать.

— Вот так-то лучше, — сказал я. Перевернул ее руку, разжал ей пальцы и шлепнул три сотни на ладонь. А потом отпустил. Она отшатнулась, стараясь оказаться вне зоны досягаемости, и потерла руку там, где я сжал. Ручки у нее были тоненькими, с розовыми костяшками, хорошо знакомыми с холодной водой и хозяйственным мылом. Она не любила свои руки. Засовывала их в рукава, прятала сзади или под мышками.